Весной 1918 года Совет молодого Пермского университета избрал Фридмана на профессорскую должность. Снова — в который раз — испытал он дружескую поддержку своего учителя В. А. Стеклова. Отзыв известного математика сделал свое дело: на заседании факультета Фридман получил девять белых и лишь один черный шар. Все остальное было формальностью. Александр Александрович приступил к исполнению обязанностей.
Кажется, только что, разбитый болезнью сердца, он писал Владимиру Андреевичу, что ему хочется покоя, хочется «пореже видеть людей». И в самом деле, наслаждение покоем по приезде в тихий провинциальный город на первых порах как будто всецело овладело им.
«В Перми удивительно тихо, — с удовольствием отмечает он, — и все как-то в городе делается семейно, по-хорошему, даже обучение Красной Армии в 30 — 40 человек численностью. После бурной Москвы я здесь отдыхаю...»
Но отдых недолог. Фридмановская кипучая натура очень скоро заявляет о себе. В первом же письме Стеклову, посланном из Перми, ощущаешь его железную деловую хватку: «Университет здесь может быть поставлен в очень благоприятные условия благодаря наличности огромного места и полному отсутствию возможности побочного заработка... Для механического кабинета очень благоприятно то обстоятельство, что поблизости находится огромный пушечный завод, который пойдет навстречу и при оборудовании, и при налаживании кабинета.
Есть у меня еще ряд других планов, — добавляет Александр Александрович, — но я сознательно сдерживаю себя, дабы не слишком зарыться и иметь возможность работать...»
Как хотите, но это явно не слова заурядного преподавателя, мечтающего пересидеть в провинции тяжелые годы, отдохнуть душой и телом. Уже здесь Фридман смотрит на университет как на свое детище, близко принимает его судьбу. Позже, когда на него навалится тяжесть прямого участия в руководстве университетом, сила этого ощущения удесятерится.
Пока что Александр Александрович упивается открывшейся перед ним возможностью целиком отдаться научной работе.
«Я чрезвычайно рад, — пишет он, — что могу устроиться в Перми, так как университетская атмосфера здесь очень хорошая, почти нет никаких посторонних науке дел и все друг другу помогают. Компания математиков здесь очень дружная и весьма симпатичная. Словом, я думаю, что здесь будет очень хорошо...
Как Вы и Ольга Николаевна существуете теперь в Питере? — спрашивает он Стеклова. — Рассказывают о питерской жизни прямо ужасы. Здесь не жизнь, а прямо рай...»
Однако мало-помалу в письмах Фридмана начинает обнаруживаться тревога. Стеклова, который собирался приехать в Пермь, он просит «недельку повременить», поскольку положение в этом городе не слишком определенное «из-за нажима чехословаков, а отчасти из-за трений между местной и центральной властью».
Однако опасность еще не очень заметна, и Фридман продолжает делиться со Стекловым своими новостями и планами. Речь идет уже не о создании механического кабинета, а о целом Механическом институте. И это вовсе не утопический прожект. «С помощью нескольких хлопотливых дней» Александр Александрович уже заполучил под этот институт большой двухэтажный фабричный корпус. Теперь он собирается разместить в нем несколько лабораторий, чертежную, библиотеку, кабинет таблиц и справочников, коллекцию моделей «с верхним светом», аудиторию и кабинеты преподавателей.
Между прочим, он намерен попытаться «провести» в Перми теоретическую механику «в английском стиле». И вообще, как ему кажется, хорошо было бы, «чтобы один университет рознился бы от другого, так сказать, стилем преподавания».
Однако обстановка в Перми делается все мрачнее: приближается фронт. Вместе с нею мрачнеет и настроение Фридмана. «Живем мы здесь в достаточной мере скверно... — жалуется он. — В университете работа идет очень плохо... Студентов нет, а кто и есть — занят погоней за куском хлеба. Научная работа в университете двигается тоже вяло, главная причина этому — отсутствие книг и общие условия жизни».
Наконец наступает кризис: «Под несчастной звездой очутилась Пермь, — теперь она стала уже не прифронтовым, а фронтовым городом».
Пермь занимают белые.
Описывая чуть позже происходившие в городе события, Фридман дает вполне однозначную оценку «Колчаковии», а также подпавшей под ее власть местной интеллигенции. «После взятия Перми, — пишет он саркастически, — первое время все, и в том числе я, набросились на белый хлеб и масло, так что все вопросы духа и менее «жратвенные» вопросы исчезли из жизни пермской интеллигенции. Но по мере того, как первые животные инстинкты удовлетворялись, и по мере того, как Колчаковия делалась все более и более черносотенной... стало замечаться резкое расслоение в рядах пермской интеллигенции, часть которой окончательно окрасилась в черный цвет, а другая часть стала все более и более подозрительно смотреть на «махры» расцветающей власти».
В числе тех, чье подозрительное отношение к «Колчаковии» все возрастало, был и Фридман. Белые попытались мобилизовать его. Однако он наотрез отказался.
«Завершительным актом многих нелепых поступков пермской профессуры, — писал Фридман по горячим следам событий, — была эвакуация Пермского университета. К счастью, она не удалась, и только личному составу и ничтожной части груза удалось проехать в Томск. Я с частью груза остался в Екатеринбурге и теперь приехал в Пермь. К стыду своему должен сказать, что и я разделял нелепое убеждение своих коллег о необходимости эвакуации университета; одумался я раньше остальных и вернулся поэтому в Пермь».
Добавить комментарий