Вы здесь

Глава девятая. Семеновский полк

 

1

 

Лабораторные занятия по физике на первом курсе Физмеха вел Николай Николаевич Семенов, он же преподаватель Семенов-физик, бывший Семенов 1-й. Вопрос о том, как его называть, разбирал в своем заседании совет Политехнического института.

«...Слушали: о недоразумениях, возникших вследствие того, что в числе преподавателей института имеются 2 лица с одинаковыми именами, отчествами, фамилиями — Николай Николаевич Семенов. Поскольку принятые доныне числительные предикаты 1-й и 2-ой оказались неудобными, постановили: ...фамилии преподавателей Н. Н. Семеновых сопровождать впредь обозначениями их специальностей, а именно: «Николай Николаевич Семенов-физик», доныне Семенов 1-й, и «Николай Николаевич Семенов-математик», доныне Семенов 2-ой». Это «царственное» добавление к фамилии было едва ли не главное, чем отличался в те времена от своих студентов молодой преподаватель Семенов 1-й, сам недавний студент...

На лабораторную работу полагалось 4 часа. Через час к преподавателю подбегал чернявый маленький Шура Шальников: «Я сделал!» — «Берите вторую!» — не отрываясь от книги, которую читал, ответствовал Семенов-физик. Проходил еще час, и маленький Шальников опять возникал перед ним: «Я сделал». — «Берите третью». Вскоре студенты стали получать ключ от лаборатории, и вместе с ключом заверение, что Шальников им покажет, как и что делать. А маленького первокурсника Семенов-физик пригласил к себе в Рентгеновский на работу.

«Я работаю», — независимо сказал ему первокурсник. «Кем?» — спросил физик. «Лаборантом, — ответил студент, — в школе».

Он весьма гордился своей работой и не собирался ее менять, но еще не знал тогда, что сопротивление бесполезно, что Семенов может убедить кого угодно и в чем угодно.

Впрочем, в полном объеме эта его способность проявилась, должно быть, позже, хотя Шура Шальников стал не первой «жертвой» Семенова. Первой «жертвой» пал Шурин товарищ, с которым они вместе учились музыке и играли в четыре руки. Если в музыке главенствовал маленький Шура Шальников, то в физике — такой же маленький Люся Харитон. Его Семенов соблазнил поступить в Рентгеновский года за два до Шальникова в результате долгой беседы на лавочке в парке — академик Харитон вспоминал об этой беседе в своей речи на семидесятилетием юбилее академика Семенова. Следом за Харитоном та же участь постигла Виктора Кондратьева и Александра Вальтера. Потом, спустя лет семь или восемь, вернувшийся от Резерфорда Харитон снова не устоял перед своим прежним учителем.

Харитон приехал из Англии физиком-атомником. У Семенова этой областью физики невозможно было заниматься — не было необходимых условий. И опять они долго беседовали, уже не на лавочке, в кабинете. Искушаемый, сидя на стуле, снизу вверх смотрел на искусителя. Тот, в излюбленной своей позе, восседал на столе. Убеждал: «Займитесь теорией взрыва!» Совет этот надолго определил путь ученого, а позднее Ю. Б. Харитон (вместе с Я. Б. Зельдовичем) разработал первую теорию цепного распада урана...

Говоря словами письма его к Капице, датированного 1922 годом, Семенов пекся «о создании физиков... настоящих ученых — систематических, упорных, знающих приборы и методы, смотрящих на науку не только как на удовольствие, но и как на дело... Но ведь такая ученая корпорация создается очень постепенно, — писал Семенов. — Абрам Федорович сыграл очень большую роль, что воспитал нескольких человек нас, своих учеников, которые, в свою очередь, должны заботиться о формировании новых работников... Я не так много придаю значения нашим работам и считаю, что пусть они будут уж не так хороши, пусть лучше мы послужим только удобрением для другого поколения, которое создаст в России подлинную науку, живую, полную открытий и изобретений. Ибо я считаю, все-таки, что наука, да и всякое дело движется не личностями, но обществом, даже народом. Задача же личности — пробивать пути, помогать быстро свершиться тому, к чему есть в народе основания появиться».

...В те давние времена, когда будущие академики были студентами, поэт еще не успел противопоставить физиков лирикам; тогдашние лирики, широко известные в Лесном и окрестностях, без боязни слагали из жизни физиков стихи и даже поэмы. Такова поэма «О трех, умученных физикой».

«Под петербургским небосклоном родились Вальтер с Харитоном, на лоне волжской благодати впервые свет узрел Кондратьев, они росли, они мужали и вместе юношами стали. Тут злобный рок их подстерег и вздумал дать им всем урок: он свел их всех, шутя, играя, в лабораторию Николая Семенова. Конец их близок. Семенов тот был лютый физик...

В лабораторьи — тишина: наука там царит одна. Валь, Хар и Ко, склонившись низко, с волненьем ждут развязки близкой... Гулять никто из них не выйдет: им воздух нужен в жидком виде.

Вдруг стук — патрон. Вскочили трое, дрожат: оставит ли в покое? Вошел высокий, черный, гибкий, и с саркастической улыбкой... взор устремил на Харитона. И молвил самым строгим тоном: «Вам далеконько до открытий, когда на лекциях вы спите, хитро закрыв один лишь глаз. Нo вы не проведете нас!.. На сон — часа четыре в сутки! И все свободные минутки лишь ей, лишь физике отдать — она богиня нам и мать...»

Курс лекций «Электромагнитные и электронные явления» преподавателю Н. Н. Семенову-физику поручили читать взамен уехавшего в заграничную командировку академика Иоффе. Молодой лектор органически не мог уложиться в отведенные ему часы. По ходу объяснений вдруг увлекался какой-нибудь деталью, тут же принимался обдумывать ее, рассматривать с разных точек зрения, обсуждать, и предмет занятий уводило куда-то в сторону, иногда далеко в сторону! После хрустально-ясных лекций Иоффе эта непредсказуемость, стихийность Семенова особенно бросалась в глаза. Его не все понимали, не каждый мозг был в состоянии переварить эту «пищу», он предназначал свои мысли для голов со светлым мозговым веществом.

...Что правда, то правда: «умученный физикой» щуплый студент Харитон, случалось, задремывал на лекции (разумеется, не на семеновской), и тогда по конспекту расползались предательски бессмысленные полосы. Но такое случалось не от скуки, а оттого, что студент работал ночами... Почти полвека спустя, вспоминая себя — тогдашнего, академик Харитон заметил, что выпало ему быть чем-то вроде экспериментального кролика в педагогической лаборатории академика Иоффе...

Как ни беззаветно служили богине и матери-физике Валь, Хар и Ко, они ничуть не походили на ангелов. Любили, к примеру, устраивать во храме науки игру в «ножички» с помощью остро заточенного напильника или палить из мелкокалиберки в приколотую на двери мишень. Их «лютый» патрон прощал им эти слабости, а быть может, просто не замечал их, как не замечал многого другого. Стоило какой-нибудь идее увлечь его — это случалось постоянно, хотя сами идеи непрерывно менялись, — как, вне зависимости от важности, идея завладевала им целиком, поглощала его. Ему самому случалось страдать от этого...

Как-то раз, зайдя в лабораторию, он сказал Шальникову: «Посмотрите-ка, Шура, нет ли на шкафу прибора?» — и назвал понадобившийся прибор. Шкафы в лаборатории были высокие, «царские», но потолки в прежнем сумасшедшем доме были еще выше. В «зазоре» под потолком пылились разные колбы, приборы и прочее. Маленький Шальников залез на стул, но ничего не увидел. Пришлось вскарабкаться на высокую спинку стула — для равновесия Семенов наступил на него коленом. Ухватившись за дубовый карниз шкафа, Шальников подтянулся на руках, заглянул в «зазор» и сообщил: «Нет прибора».— «Нет?» — позабыв про стул, Семенов направился к двери. А покинутый на весу Шальников не успел даже крикнуть — карниз, который его держал, обломился и, падая с дубовою планкой в руках, Шальников стукнул ею забывчивого патрона по голове. Тот рухнул без памяти, понеся наказание за собственную увлеченность.

 

2

 

Из года в год семья Абрама Федоровича Иоффе проводила лето в Батилимане, дачном местечке на берегу синей бухты под Севастополем. После гражданской войны дачи опустели: это натолкнуло заведующего лабораторией электронных явлений Николая Николаевича Семенова на очередную идею. Мало ему было умучивать своих физиков на работе, он принялся агитировать их за коллективный отдых. Кто лучше них знал, что значит, если Николай Николаевич принялся агитировать? Валь, Хар и Ко сопротивлялись недолго, да и в самом деле — синяя бухта, защищенная горами, солнце, море, крыша над головой — что еще для отдыха надо?

Кондратьев выехал позже других. Добравшись до Севастополя, сел на старенький пароходик, что ходил в Ялту. Как ни мала была посудина, все же к берегу в Батилимане подойти не рискнула, и, застопорив машину в виду поселка, капитан приказал спустить шлюпку. Но едва матрос оттолкнулся веслом от облезлого пароходного борта, как с берега послышались выстрелы. Пассажир и матрос оба дружно пригнулись в лодке. На берегу люди в военной форме палили из ружей, не по лодке, правда, а в воздух. «Пограничный кордон, — определил матрос хмуро. — Думают — контрабандисты...» Мастера беспокойного ремесла держали в напряжении охрану Черноморского побережья. Как выяснилось, незадолго перед тем контрабандисты вырезали в соседнем поселке весь кордон, отчего новая смена проявляла бдительность и нервозность.

В остальном это было райское место. Но, помимо солнца, моря и гор, физиков занимала мать и богиня-физика. Никакой тут безумной романтики не было: Валь, Хар и Ко трудились над задачником, который заказало им, при посредстве Абрама Федоровича Иоффе, Государственное издательство.

Сочинять, загадывать друг другу и разгадывать наперегонки только что придуманные задачки — эта игра на фоне солнца, гор, моря доставляла им наслаждение. В Ленинграде не хватило времени на нее. Здесь же она вполне заменяла любимые ими шарады, розыгрыши и прочую гимнастику для ума. Они отдавались ей на пляже, на ходу, на плаву. О том, насколько плодотворной оказалась эта «физзарядка», можно судить по тому, что задачник по физике А. Ф. Вальтера, В. Н. Кондратьева, Ю. Б. Харитона, вышедший под редакцией А. Ф. Иоффе в 1925 году, выдержал затем семнадцать изданий. Завидная долговечность! А ведь один из авторов был в то лето в Батилимане еще студентом, да и двое других защитили дипломы перед отъездом, весной.

Поколения студентов плавали на задачах, рожденных на черноморской волне...

Как ни странно, Семенов в общей игре почти не участвовал. Мысли об электронных явлениях и здесь не оставляли его. Лежа в холодке на террасе, он обсуждал эти мысли с Кондратьевым. Их беседы в основном сводились к тому, что Семенов высказывал свои идеи и потом сам же их побивал.

...Электронные представления служили путеводною нитью физикам двадцатого века, однако можно было допустить, что это не более, чем удачная рабочая гипотеза, применимая только в том кругу явлений, для которых она создана. Как доказать, что это не так? Что электронные представления отражают действительность, что они универсальны? — думал он. Надо применить их к другой области и сравнить результаты с теми, которые получены в этой области другими методами. Такою областью виделась ему привлекавшая его с юных лет химия.

Перекинуть мост от физики к химии, вот о чем думал он.

Но... помимо высокой науки, обитателям райского уголка, называемого Батилиманом, досаждали москиты. Особенно они лютовали, когда темнело. Чтобы спастись от них, приходилось спать при закрытых окнах, мучаясь от духоты. Однажды вечером кто-то из друзей, не закрыв окна, зажег свет в комнате, и тут же свирепые полчища, в ожидании жертвы, затеяли свой танец смерти вокруг лампы. Единственное было средство — их выкурить. Натаскав можжевеловых веток, Кондратьев с Харитоном поджигали их и, давясь сладким дымом и размахивая ветками, как факелами, прыгали по комнате в какой-то дикой пляске. Но едва захлопнули окна и успели улечься, как услышали странные звуки снаружи — шорохи, стуки, приглушенные вскрики.

Сжимая кольцо окружения, дачу физиков атаковала красноармейская цепь.

На пограничном кордоне еще не успели забыть печального опыта предшественников. Заметив странно прыгающие огни, там решили: ага, кому-то сигналят! Дача физиков? А не притон ли контрабандистов? Эти голубчики внушали подозрение с самого начала.

В ту ночь Харитон и Кондратьев выполнили совместную письменную работу, не вошедшую ни в один перечень их трудов. Они провели ночь на кордоне, под арестом, объясняя природу прыгающих огней.

На другой день, едва выпустили арестантов, Семенов, ни слова не говоря, отправился в Севастополь. Он вернулся оттуда с двумя ящиками фруктов, опустил их на землю, извлек из кармана какую-то бумагу и протянул друзьям. В бумаге, удостоверенной подписями и печатями севастопольских властей, значилось, что товарищ Семенов Николай Николаевич является комендантом Батилимана.

 

3

 

Заниматься химией, когда есть физика? — многие не понимали, зачем это нужно. Физика — богиня и мать наук, проникшая в сокровеннейшие тайники природы, в самую глубь материи, осуществившая невозможное и шагнувшая в недостижимое! Разве сам он, Семенов-физик, в атмосфере кипящих идей, непрерывного ожидания новых открытий не отдавался с увлечением бурям этой науки?.. Почему же, наряду с вещами, определенно относящимися к физике, надо заниматься еще и темами, близкими химии, и промежуточными, физико-химическими? Его товарищам казалось, что Семенов разбрасывается, не может найти себя, тем более что недостатка в идеях он никогда не испытывал, щедро раздаривал их, вечером нередко опровергая то, что защищал утром. В упреках товарищей была доля истины — его влекло к себе многое, он исследовал электронный удар и энергетику молекул, конденсацию и адсорбцию, электрические поля и пробой диэлектриков.

Вот у Семенова появился замысел: преобразователи переменного тока в постоянный ток высокого напряжения. Ему кажется, что таким образом можно в крупных масштабах осуществить «разложение материи». В то же время его обуревает идея устройства высоковольтных генераторов большой мощности на электростатическом принципе. Вполне вероятно, что во многих случаях подобные генераторы могли бы вытеснить динамо-машину. Идеей заинтересовались в Госплане и Главэлектро. Семенов списался со старым своим другом Капицей, и Физико-технический институт ходатайствует о командировании Семенова в Кембридж «для проектирования вместе с Капицей под руководством Резерфорда мощных высоковольтных и магнитных установок». Но эти «электрические» идеи не мешают ему одновременно обдумывать электронные явления в химии и готовить большую статью на эту тему. А когда, два года спустя, он навещает Капицу в Кембридже, «электрические» идеи уже не очень волнуют его. Он взбудоражен новыми.

«Мы жили, как на вулкане», — вспоминают его ученики. Им казалось, что Семенов разбрасывается, а он, как локатор, поворачиваясь к разным научным проблемам, ведет широкий поиск, нащупывает достойную цель. Но где-то подспудно, на глубине, живет неумирающий интерес, ради которого семнадцатилетний юноша когда-то отправился изучать физику, — всегда готовый прорваться наружу интерес к химии. Считая себя теперь физиком, а не химиком, ибо его больше интересуют общие закономерности, чем индивидуальное, частное поведение вещества, все упорнее Семенов возвращается к мысли, что необходим мост от новой, электронной физики к классической химии...

Приступить к «постройке» моста заставляет его случай — так по крайней мере кажется ему самому.

 

4

 

Случай явился к Семенову однажды вечером в образе миловидной девушки, только что окончившей университет и просившей принять ее в лабораторию. В трех лабораторных комнатах было тесно. Все были заняты своими работами, и не хотелось ставить еще одну новую тему. Словом, хотя он и согласился принять девушку, но сделал это без особого желания и тему для нее выбрал случайно. «Если бы я знал, что эта двойная случайность определит в дальнейшем работу всей моей жизни!» — писал он впоследствии.

Зиночка Вальта — так звали новую сотрудницу — под руководством Юлия Харитона (уже не робкого первокурсника, а опытного экспериментатора) стала изучать свечение при окислении фосфора. Вскоре мало кого занимавшие опыты с «холодным» огнем привлекли внимание всей лаборатории. Исследователи разводили руками и, как ни искали, не могли найти объяснения обнаруженным чудесам.

Статья Харитона и Вальта с описанием полученных и не понятых результатов была напечатана в научном журнале. Вальта вскоре перешла в другой институт, а Харитон уехал в длительную командировку. Этим бы все и кончилось, — мало ли незаметных, «проходных» работ на том и кончается, что автор публикует статью... И для Зиночки Вальта действительно этим все кончилось.

Странная судьба была уготована милой жизнерадостной девушке. Вот уже сорок с лишним лет в десятках научных работ упоминают ее фамилию, но никому неизвестно, что сталось с нею. «Харитон и Вальта, Харитон и Вальта»... Сама истина опахнула ее своим крылом, но Зиночка этого не ощутила. Если бы она хоть немного могла заглянуть вперед, если бы хоть предчувствие что-то шепнуло ей, разве она ушла бы в другой институт, чтобы навсегда расстаться с той областью науки, начало которой положила своими руками?..

Да и будущий академик Семенов еще не понял того, что зеленоватые вспышки фосфора осветили весь его будущий путь. И вполне вероятно — путь был бы иным, когда бы на статью Харитона и Вальта не откликнулся знаменитый немецкий химик Макс Боденштейн, который без обиняков объяснил полученные результаты ошибками опыта.

Доводы Боденштейна были очень серьезны. В самой лаборатории явно засомневались в правильности опытов с фосфором. «Пошли разговоры по всему институту, — вспоминает Николай Николаевич Семенов, — послышались и такие голоса, что Семенов-де, конечно, хороший организатор, но в научной работе легкомыслен...» Его сотрудниками были студенты или, подобно Харитону, только что окончившие институт физики. Среди них — два будущих академика, три члена-корреспондента, два члена Украинской Академии наук, — но критики не могли этого знать заранее... так же как не могли знать и того, что сомнительные опыты с фосфором в конце концов приведут их коллегу на торжественную церемонию в Большой зал Концертного дворца в Стокгольме, где под звуки величественной музыки шведский король вручит ему диплом и медаль нобелевского лауреата.

Самому проверить спорную работу, учтя замечания Боденштейна, — что еще оставалось Семенову? Ради этого пришлось поступиться собственной темой. Он был занят тогда теорией теплового пробоя диэлектриков, вместе с Александром Вальтером ставил целую серию опытов, чтобы проверить ее. Нехотя откладывает Семенов свою работу. Еще и еще раз продумывает раскритикованные опыты Харитона и Вальта и все больше убеждается в том, что боденштейновское объяснение неверно.

Он решает провести работу по-новому, чтобы окончательно прояснить дело.

...Когда новая, измененная установка была собрана, не только повторилось то же, что наблюдали Харитон и Вальта, но обнаружилось еще много удивительных фактов. Самое главное — поразительно резкий переход от почти полной инертности вещества к бурному, взрывному течению процесса. И тут у Семенова сверкнула догадка.

Похоже, что гениальность заявляет о себе неожиданностью сопоставлений, отдаленностью аналогий. Не сложно связать яблоко с грушей, куда сложнее — с силою тяготения. Далекие понятия, как электроды, дают при сближении ослепительную искру. Эврика! Осенило! — и гений хлопает себя по лбу ладонью.

Существует, впрочем, и другое объяснение того, как делаются открытия. Принадлежит оно У. Р. Эшби, одному из столпов кибернетики. «Когда несколько ученых пытаются решить задачу, мы думаем, что тот, кто решит первым, обладает выдающимися умственными качествами. В таком убеждении не больше смысла, чем в попытке объяснить феноменальные способности одного из 1024 человек, которому удалось угадать, в каком порядке выпадет 10 раз подряд подбрасываемая монета...» Иными словами, «Эврика!» — это возглас счастливца. Почти то же самое, что «Повезло!» Но даже если принять объяснение Эшби, не вредно при этом вспомнить и давнее замечание Пастера: «Судьба одаривает только подготовленные умы»...

Ленинградский физик Семенов не по узкой лесенке карабкался к высям познания — по безбрежному бездорожью, когда мотает из стороны в сторону, и подкидывает на ухабах, и кружит над пропастями. Он был жаден, щедр, нерасчетлив тем высшим расчетом, который убеждал его, что природа едина. Он сеял размашисто. Он удобрял почву, не скупясь, и оказалось, что не только для «других поколений», как написал однажды другу своему Капице. Наступала пора жатвы.

Что-то в поведении фосфора напоминало ему тепловой пробой — уж это явление в диэлектриках он изучил досконально! Стоит кристаллу разогреться под током, как его сопротивление падает; ток тотчас же возрастает, разогрев следом... так, мало-помалу одно подгоняет другое, совсем незаметно, пока — в критическое мгновенье! — враз не пробивает насквозь. К тому времени Семенов уже удачно воспользовался аналогией с тепловым пробоем для объяснения теплового взрыва, или, иначе говоря, самовоспламенения, какое случается, например, в кучах торфа. Но ведь фосфор горит «холодным» огнем, почти не выделяя тепла. Значит, для объяснения «саморазгона», думал он, надо заменить тепловую лавину какою-то другою...

Как раз в то же самое время почти над той же задачей ломал голову и учитель Семенова Абрам Федорович Иоффе. Семенов бился над «холодным» огнем, Иоффе — над «холодным» пробоем. И тоже пытался заменить тепловую лавину какою-то другою. И тоже представил себе горный обвал. Возможно даже, что они вместе пришли к этой мысли, только учителя она завела в тупик, ученика же — в нобелевские лауреаты...

Да, Семенову это напоминало обвал. Лавину в горах...

Камешек незаметно срывается со склона и сталкивает другой камешек, третий, и каждый из них сталкивает еще несколько камней, даже если сам застревает где-нибудь в расщелине. Возбужденная молекула окиси фосфора, не успев испустить свет, столкнулась с молекулой кислорода, разбила ее пополам — на два атома. Осколки очень активны, каждый вступит в реакцию с фосфором, и теперь уже две молекулы окиси разбивают молекулы кислорода. Но лавина рождается лишь тогда, когда летящие камни встречают достаточно других камней по пути. Пока кислорода в сосуде мало, столкновения редки. Но в какой-то критический момент молекул становится достаточно, чтобы возникла лавина активных частиц — разветвленная цепь столкновений.

Чтобы утвердиться в этой идее, Семенов с помощью лучшего своего экспериментатора Шуры Шальникова ставит опыт. На него, как на спектакль, собирается полинститута.

Когда-то фосфор называли чудесным за способность светиться — самое слово «фосфор» в переводе означает «светоносный». В комнате гасят свет — и вот, по очереди, один за другим загораются — пых, пых, пых — зеленоватые, как привидения, шары. Сначала самый большой, потом — все меньше и меньше. Открывшие фосфор алхимики демонстрировали «холодный огонь» коронованным особам. Семенов и Шальников не алхимики, а если среди зрителей и есть короли, то короли науки. Пока что даже наследные принцы. Чем больше сосуд, тем меньше давление требуется для вспышки, — говорит им красивый опыт. Чем гора выше, тем лавина страшнее. Чем сосуд больше, тем длиннее цель. В маленьком сосуде активные атомы скорее достигают стенок, и цепь обрывается... все непонятное поддавалось объяснению, а все объяснения хорошо описывались математическими формулами.

«С некоторым торжеством начал я свой доклад на совете Физико-технического института, — вспоминает Н. Н. Семенов. — Однако очень быстро заметил, что члены Совета мне не верят. Мои товарищи, как и сам академик Иоффе, придумывали невероятные возражения против моих новых опытов. Я совершенно измучился, но так и не сумел убедить их. После заседания, провожая Абрама Федоровича Иоффе, я сказал о своем намерении напечатать работу. Я сказал ему, что не пройдет и года, как все переменят свою точку зрения, согласятся со мной, поймут важное значение нашей теории».

...Не так ли когда-то молодой физик Иоффе натолкнулся на скептицизм своего профессора Рентгена... и вот, почти четверть века спустя, настала его очередь очутиться в положении чересчур осмотрительного мэтра. Если Семенов ошибся, то только в сроках.

Классическая химия изучала равновесные, устойчивые состояния: вступают в реакцию вещества такие-то, получаются в результате вещества такие-то. А как получаются? Через какие этапы проходит реакция, эта многоактная драма, в которой участвует немало эпизодических персонажей, именуемых на языке химиков «короткоживущими промежуточными продуктами»? Как правило, это оставалось неизвестным. Одним из первых приподнял «занавес» Макс Боденштейн. Семенов разглядел в этой «драме» чрезвычайно важные явления. Хотя значение цепной теории для науки было осознано не сразу, сам Семенов почти с самого начала понимал, что речь идет не о курьезном случае, а о важном принципе химической кинетики — науки о «внутренней жизни» химических процессов.

И первым признает его правоту. Он напишет Семенову, что как ни удивительны результаты, но сомневаться в них больше нельзя. А академик Иоффе впоследствии скажет, имея в виду своего ученика академика Семенова: «Величайшее счастье ученого — сознавать, что его ученик превзошел учителя».

 

5

 

Еще и еще раз проверяет свои идеи Семенов, вместе с сотрудниками придирчиво ставит опыт за опытом — контрольные опыты, экспериментум- круцис, острые опыты, разносторонние опыты, решающие «да» или «нет». Любое «нет» окончательно и обжалованию не подлежит. А каждое «да» сомнительно и подлежит проверке. Бессонные искания этой поры запечатлены в известном среди физиков, химиков, химфизиков и физхимиков «капустнике» посвященном академику Семенову (эпизод «Ночки и цепочки») ...

Но природа отвечает однообразно: да, да, да.

Кажется, все меньше ученых-коллег сомневается в этих ответах. Но вот, когда сообщение об очередном таком «да» было послано из Ленинграда в немецкий журнал «Натурвиссеншафтен», статью отказались публиковать. Она-де касается «слишком специальных вопросов». Вместо нее в журнале появилась статья знаменитого немецкого химика Габера, который начисто отверг выводы ленинградцев. Конечно, журнал не поместил их сообщения, считая, что они не правы.

«Мы поставили специальную работу, — вспоминает Семенов, — ее выполнил Налбандян — и показали, что утверждение Габера неверно. Это была последняя попытка поставить под сомнение нашу теорию».

И все же, когда книга «Цепные реакции» — та самая, посвященная «великим заочным учителям» Аррениусу и Вант Гоффу, — выходит в свет, многим кажется, что фактический материал, на который она опирается, скудноват, ее автору нередко ставят в упрек, что он с легкостью говорит об «активных центрах об осколках молекул — «радикалах», не установив со всей очевидностью, что они действительно существуют. Но с тем большим интересом в лабораториях разных стран берутся за эксперименты.

«Есть великие теории, которые разом освещают целые области сложных и запутанных лабиринтов природы... Однако почти всегда великим открытиям предшествовали... мучительные изыскания, — писал в предисловии к своей книге Семенов и, разумеется, имея в виду отнюдь не себя, уверенно продолжал: — В области химической кинетики мы стоим накануне создания великих теорий...»

Хотя утверждения автора не бесспорны, книгу тотчас переводят на английский. В самом ученом мире возникает цепная реакция, вызывающая лавину работ по «цепям». Их находят в самых различных процессах: многие промышленно важные химические реакции, оказалось, развиваются по цепному пути. Таковы, например, процессы хлорирования органических соединений, получение бензина из нефти путем крекинга, получение — при окислении природных газов и нефти — таких продуктов, как органические альдегиды, кислоты, растворители, моющие средства. Сюда же относятся процессы горения в двигателе, получение — посредством полимеризации — пластмасс, синтетических каучуков, волокон, пленок. Цепная теория позволила раскрыть секрет действия катализаторов — ускорителей реакций и ингибиторов — замедлителей. Как утверждается в знаменитом химико-физическом «капустнике», наступило «всеобщее оцепенение»...

Природа продолжала твердить свое «да». Как и думал Семенов, цепные процессы широко в ней распространены. Когда его ученики Харитон и Зельдович в 1939 году впервые опубликовали расчеты цепного распада урана, им во многом помогли представления химической цепной теории. Примечательно, например, и то, что регулировку хода процесса с помощью выдвижных стержней, теперь общепринятую в ядерных реакторах, сначала предложил сотрудник Семенова Налбандян для управления цепной химической реакцией. Оказалось, что и в биологических процессах осколки молекул — «радикалы» играют важную роль.

...Когда однажды Семенов с уверенностью сказал, что ученый, как правило, формируется до тридцати лет, а остальную свою жизнь посвящает разработке возникших в молодости основных идей, он, конечно, имел в виду в первую очередь собственный опыт.

«Многие пытают счастье в поисках верной дороги будущего развития науки, прокладывая пути в неизведанных лабиринтах природы, — в свое время писал Семенов, представляя читателям труды Вант Гоффа, одного из своих «великих заочных учителей». — Большинство из этих тропинок с течением времени приводит к тупику и постепенно забывается и зарастает. И только очень немногим суждено превратиться в столбовую дорогу науки, по которой победоносно идут новые и новые когорты ученых». Да, сам он искренне готов был послужить «удобрением для другого поколения, которое создаст в России подлинную науку», но ограничиться этой жертвенною ролью ему не пришлось.

Его книга о цепных реакциях стала книгою судеб целой науки.

 

6

 

В 1930 году бригада воронежских студентов проводила коллективизацию на Дону. В субботу бригадир разыскал третьекурсника университета Чиркова: «Езжай, Николай, в Воронеж». — «Зачем?» — «Тебя в Ленинград посылают, в какой-то там институт имени академика Иоффе».

В Воронеже, в университете, показали парню письмо: просьба прислать в Физико-технический институт способных людей со склонностью к научной работе. Подписано:  директор академик Иоффе, зав. Физико-химическим отделом Семенов.

И поехал Чирков в Ленинград.

Обтерханный, в худых башмаках — других у него не имелось — пришел в институт. «По письму я». — «Это, — говорят, — к Семенову. Подожди». Вдруг врывается вихрем человек, садится на стол, и на Николая: «Воронежский? А о теории цепной реакции знаете?» — «Не знаю». — «А что такое вакуум знаете?» — «Не знаю!» — «Ну, а Торичеллиеву пустоту знаете?» — «Торичеллиеву пустоту знаю...» — «Так это и есть вакуум! А про остальное я сейчас расскажу, что непонятно — спрашивайте». И тут же, у доски, устроил двухчасовую лекцию. Потом достал из ящика статьи: «Прочитайте-ка, чтобы закрепить. Чего не знаете — узнаете. Главное, чтобы соображали. А пока начинайте работать».

Так состоялось первое знакомство с наукой у будущего доктора химии.

Еще был такой случай: на институтском Ученом совете шестнадцатилетний лаборант стал доказывать, что результаты опытов неверно толкуются докладчиком. То был видный исследователь, руководитель лаборатории. Поначалу, естественно, мало кто усомнился в его выводах. Но по ходу обсуждения постепенно выяснилось: мальчик-то прав! Одним из первых правоту его понял докладчик — с этого началась многолетняя дружба двух ученых. В 21 год Яков Зельдович уже руководил группой, которая работала над очень важной проблемой.

«Его работа вызвала интерес и даже дискуссию с заграничными учеными, — с гордостью писал о своем ученике Семенов. — Хотя он не кончил никакого вуза, мы его провели аспирантом, так как его теоретические знания шире, чем у большинства даже старых работников института. Он поражает быстротой соображения и ориентировки в сложнейших вопросах...» (Стоит добавить, что высшего образования академик Зельдович не получил до сего дня, но с его именем связаны многие успехи теории горения, теории цепного распада урана и других областей физики.)

Со времен маленькой лаборатории в «детском саду» Иоффе педагогические принципы Семенова не переменились — хотя «детский сад» давно уже превратился в большую научную школу. На помочах там никого не водили. Учились друг у друга, вместе обсуждали результаты, намечали планы. Тогда среди них было много студентов, но главным в образовании считалась работа в лаборатории — иногда важнее экзаменов. Этот путь подготовки научных работников в «деле» Семенов называет путем познания общего через частное. В поисках наилучшего способа для своего исследования студенту волей-неволей придется изучить много способов, познакомиться со многими приборами, многое прочесть, ему придется сконструировать установку, а это потребует новых знаний и навыков; придется проанализировать результаты, и для этого опять же многому научиться. Такой «частный» опыт позволит потом поставить любое исследование, занять в лаборатории сразу место исследователя, а не ученика.

«Мы учились увлекательной охоте за тайнами природы на самой охоте», — сказал как-то раз академик Семенов. Кто не поспевал за работой, тот уходил.

Семинары Семенова частенько ошеломляли новичков. «Признаюсь, на первых порах я сидел, открыв рот, не в силах уследить за ходом обсуждения. Уходил с семинара с отчаянным желанием «дорасти», — говорил В. В. Воеводский, аспирант предвоенной поры. У себя в Новосибирске академик Воеводский нередко сам проводил семинары «по Семенову» — чтобы начинить «взрывчаткой» идей собственных учеников.

Семинар «по Семенову» — семинар с перебиванием. Звания и заслуги просьба оставлять при входе. Вместе с галошами. Имейте голову на плечах. Впрочем, и при этом условии едва ли кто сравнится с ним в свойстве, которое есть как бы абсолютный научный слух. Ничтожная шероховатость работы, незаметная самому автору, остро ранит его и вызывает вопросы. Он обнаруживает скрытый изъян, точно дефектоскоп. Предупреждая возможную трещину, излучает поток вопросов. Нелегко докладчику под их натиском. Мозг Семенова, как локатор, ощупывает проблему со всех сторон. Мощность его такова, что не может не разжечь дискуссии. Превратившись в свободный спор, семинар так и не добирается до «подведенья итогов». Но оборванный на полуслове, он звучит, как струна. А участники уносят с собой пищу для размышлений.

Это главное свойство ученого — суметь верно поставить вопрос. Потому что поиск ответа в этом случае сводится к перебору возможных вариантов. Ведь ответ заключен в вопросе, только скрыт до поры, точно растение в семечке. В оболочках вопросов — десятки идей, которыми широко засевает поле щедрый пахарь. Не в этой ли щедрости причина того, что не раз в молодые годы его упрекали в легкомыслии, принимая за легкость мысли ее скорость?

И когда академик Кондратьев говорит, что при всей горячности Семенова можно вспомнить, пожалуй, лишь одну работу, которая окончилась неудачей, — лишь одну-единственную за всю жизнь — объяснение этому найти нетрудно. Прежде чем поддаться идее — как она ни заманчива, — Семенов непременно включает «локатор».

Ну, а если у вас проклюнулась гениальная мысль, наберитесь мужества и отправляйтесь к Николаю Николаевичу (или просто к Н. Н., как зовет его весь институт). Вероятней всего, вам придется не сладко, но лучше отрезвиться вначале, чем потом, когда ложный путь заведет в тупик. Зато если уж вы отбились от наскоков Семенова, считайте, что придумали что-то дельное.

Никто никогда не слышал, чтобы он кого-нибудь наставлял: того-то не знаете, прочитайте то-то. В Институте химической физики не так уж ценятся эрудиты. Гораздо больше — творцы. Семенов обучает вас тем, что обсуждает с вами, вы воочию наблюдаете, как он мыслит. Если сможете — спорьте! Вы на равных, безразлично, зелененький ли вы аспирант или без пяти минут академик. Лучший способ учебы — сотворчество.

«Ученый должен всегда помнить, что ни чины, ни возраст, ни научные заслуги не должны иметь никакого значения в его научном общении с учениками, как бы молоды они ни были, — таково убеждение Семенова. — В свете факела истины важны лишь научные аргументы».

Впрочем, был такой случай, когда Семенов сказал «Прочитайте» — кроме уже известного случая при знакомстве с Николаем Чирковым. Он сказал это аспиранту Воеводскому, когда тот принес показать ему кандидатскую работу. Выслушав тогда будущего академика, он достал из ящика типографией пахнущий оттиск — собственную свою статью — и сказал: «Прочитайте».

Сам ушел куда-то, а аспирант, обнаружив, что в статье изложено то же самое, что в его работе, — читал. Сравнивал. Ждал — вернется Н. Н. и скажет: «Поинтересовались бы, молодой человек, прежде чем браться». А Н. Н., вернувшись, сказал: «Здорово, что вы сами додумались!» И исследователи, независимо друг от друга пришедшие к одному результату, принялись с увлечением обсуждать, что это значит.

Но — забота и горе тому, чьей работой загорится Семенов! Если ему не хватает приборов — будут приборы, если нужны лаборанты — пожалуйста. Но вот если нужен покой — то покоя не будет. На вопрос, который его занимает, Семенов не в силах дожидаться ответа — он его жаждет. Если он догадается среди ночи, как ускорить ответ, он не сможет терпеть до утра и поднимет вас ночью. Если вечером вы с ним обсудили работу — утро начнется с того, что он спросит: «Ну, что нового?» Человеку, который спал ночь, сказать нечего. И человек не спит. И пока получается «новое» — шеф не оставляет его в покое. Но вот однажды услышит, что нового ничего нет, и другой раз, что опять ничего. И исчезнет. Даже встретит — не спросит. Знает: сам к нему прибежишь, если выйдет что-нибудь интересное.

...«Ну, что нового?» Для Абрама Федоровича Иоффе тоже не существовало интересней вопроса.

Очень разные люди ученик и учитель. Один порывист, горяч, стихиен. Другой неизменно был сдержан, вежлив, холодноват... Но ведь это все внешне, с поверхности. В чем-то бесконечно более важном, глубоком эти два человека близки друг другу.

Воспитанник школы Иоффе сам стал главою обширной научной школы. Маленькая лаборатория двадцатых годов превратилась в Институт химической физики, многопроблемный, огромный Семеновский полк в науке. В сущности школа Семенова — продолжение школы Иоффе. Не по темам, которые она разрабатывает, но по стилю, по духу. По «живости духа», говоря словами Семенова из письма Капице, датированного еще 1922 годом. Ведь главное — «заложить» в ученика не темы, а принципы!

Никогда не вести молодежь «за руку» — вот основной педагогический принцип Семенова. Чтобы с первых шагов в науке человек до многого доходил сам, изыскивая свои, пусть еще не лучшие, но собственные решения... «Наш долг, — говорит Семенов, — давать молодежи задачи не с очевидным ответом. Не навязывать своих «безоговорочных» суждений. Помогать, но не диктовать».

Разве не так ставил на ноги молодого Семенова Папа Иоффе?..

 

7

 

«...Обдумывая свои опыты и опыты других, он деятельно ищет не подтверждения установившихся воззрений, но стремится найти хотя бы слабый намек на противоречия... Развивая это противоречие, он доводит его до такого масштаба, когда становится совершенно очевидным, что в существующей теории есть дефекты и требуются новые, еще неизвестные теоретические обобщения. Он считает, что именно через эти противоречия двигается вперед наука...»

Давние слова Семенова о Капице с полным правом можно отнести к нему самому. За четверть века они нимало не потускнели. Но еще задолго до этого, в пору опытов со свечением фосфора, тридцатилетий Семенов писал:

«Результатом опытов могут быть законы, совсем не похожие на прежние, нам «привычные»... Надо превозмочь себя и иметь мужество отбросить унаследованные традиции и привычные взгляды и войти в новую область свободными и непредубежденными, имея в руках лишь одно оружие — непосредственный опыт. Опыт есть единственный непреложный аргумент, и как бы ни было удивительно то, что он нам говорит, — мы обязаны ему верить и строить новые теории применительно к тому, что мы видим, не смущаясь противоречиями со старым и привычным».

Размышления разных лет нисколько не перечат друг другу. Лишний раз говорят они, как рано сформировался ученый и как твердо держится своих взглядов. Завидное постоянство. Но разве не об этом же история мальчика, в начале века кружным путем отправившегося в химию через физику и не сошедшего с выбранного пути?!

...На высоком берегу Москвы-реки в районе Ленинских гор расположены бок о бок два известных всему миру научных института: Химической физики и Физических проблем.

Не очень давно директор Института физических проблем академик Капица преподнес директору Института химической физики академику Семенову картину, на которой изображены они оба, какими были много-много лет назад, — копию с портрета, написанного Кустодиевым в 1921 году в Петрограде в квартире художника на Введенской улице.

«Портрет хорошо сохранился, — на оборотной его стороне написал Капица, — а мы здорово постарели. Но в душе мы оба так же молоды и глупы, как выглядим на портрете»...

На пороге семидесятилетия Семенов писал о законах, которые «правят» ученым: первая заповедь — блюсти чистоту науки. Чтобы оценить беспристрастно собственный труд, в который вложена вся его страсть, ученый должен быть как бы врагом самому себе — в этом его трагедия и его величие. Но выбор один — либо будешь врагом себе, либо станешь врагом науки.

В одной из бесед с Лысенко Семенов предложил: «Пригласите к себе кого-нибудь из тех ученых, у которых не получаются ваши результаты, и поставьте опыты совместно. Вот если при этом ваши результаты повторятся, тогда все ученые вам поверят...»

Блюсти чистоту науки! Быть беспристрастным. Но не значит — лишенным огня. Ему по душе такая работа: молчит, молчит лира... а потом пыль столбом и дым коромыслом. И бессонные ночи. Утверждают, что в молодости, во времена первой атаки на цепную реакцию, Семенов три месяца спал часа по два в сутки.

Как совместить все это? Ведь горячность уживается в его натуре с глубоким внутренним постоянством, беспристрастность — со страстностью... Остается послушаться его самого: мы обязаны строить гипотезы, исходя из того, что видим, не смущаясь противоречиями...

Постоянную страсть пронес Семенов через всю свою жизнь — интерес к огню. Он не гас с той поры, когда гостьям его, гимназисткам, поцарапало малость носы.

Сама идея цепной теории родилась в связи с тем, что он давно размышлял над природой огня. К тому времени, как он столкнулся с «холодным» огнем фосфора, в голове у него составилась уже теория самовоспламенения, или теплового взрыва. Она только нуждалась тогда в подтверждающих опытах, и они не заставили себя ждать.

Много лет, параллельно с цепными реакциями, Семенов и его ученики (в первую очередь Яков Зельдович) занимались теорией горения. Наряду с «холодным» огнем — обыкновенным, горячим. Как возникает пламя, как и с какой скоростью оно распространяется, как горят взрывчатые вещества, что такое детонация, как происходит сгорание в ракетной камере — на все эти вопросы дала ответы школа Семенова, создавая современную науку об огне.

С древних времен огонь служит людям.

Зверь боится огня.

Дикарь боялся его и поклонялся ему.

Обыватель пользуется им, но с опаской: со стихией не шутят.

А ученый сумел рассмотреть за кажущейся хаотичностью, порывистостью, непокорностью, переменчивостью законы строгие и непреложные, которые правят стихией. И однажды, к слову пришлось, отозвался о ней фамильярно: старик огонь. «Быть может, старик-огонь дал нам все, что мог, — спросил однажды ученый, — и не к чему ломать голову над его загадкой?..»

Когда человеку за семьдесят, его не назовешь молодым. А вот так это будет, пожалуй, точно: Старик Огонь. Издалека он виден, из любой лаборатории мира, где задумались над секретами химических превращений.

Где бы эта лаборатория ни находилась.

 

8

 

Говорят, что Семенов на одно не способен в науке — на одиночество. Механизм реакции выяснен: чтобы родилась лавина идей, ему необходимо быть в гуще «активных центров».

Далеко за пределами Института химической физики известно: Семенов может «не спать и не есть, ночи напролет обсуждая научные проблемы с молодежью», — это было отмечено, например, в Лондоне на торжественной церемонии присуждения ему, первому из советских ученых, почетной степени доктора наук Лондонского университета... Восемь иностранных академий, среди них Лондонское Королевское общество и Национальная Академия наук США, почли за честь считать Н. Н. Семенова своим членом.

А вначале... вначале был спор с Боденштейном, из которого «этот Семенофф» неожиданно вышел с победой. Вскоре в Англии на очередной конференции Фарадеевского общества стихийно разгорелась дискуссия по поводу его работ, хотя ни его, ни его сотрудников на конференцию не приглашали. «После этого, — пишет Семенов, — на меня впервые обрушился целый поток препринтов от ученых изо всех стран, и одновременно посыпались просьбы о присылке оттисков наших работ. Американский обзорный журнал «Кемикл ревью» заказал мне автореферат по нашим трудам».

Из отчета о той конференции в Англии Семенов узнал, что его ценная теория получила новые веские подтверждения в работе молодого доктора Хиншельвуда из Оксфордского университета. Пройдет почти три десятка лет. Англичанин разделит с ним Нобелевскую премию, и в своей Нобелевской лекции в зале Высшей технической школы в Стокгольме Семенов после получения премии скажет: «В создании этих работ, особенно в период становления новых идей, большую роль играли плодотворные научные дискуссии и дружеское соревнование с зарубежными учеными...»

Старый друг и коллега Семенова Яков Ильич Френкель еще в 1931 году писал из Америки (он был там в командировке): «...передай Коле Семенову, что Линд просил ему кланяться и присылать оттиски его работ. Колька пользуется большой популярностью среди американских химиков...» С годами эта популярность отнюдь не угасла. Со всех концов мира приходят изо дня в день письма Семенову, множество писем на различных языках, с марками разных стран.

...Обычная повседневная почта ученого. Приглашения на конференции и симпозиумы («Мы надеемся обсудить с Вами наши работы», — пишет профессор Джи из Манчестера), просьбы прислать оттиски статей и просьбы прочесть оттиски статей («Мы были бы благодарны, если бы Вы сообщили свои замечания», — пишут из Калифорнии)...

Когда-то молодой Семенов посвятил свою книгу шведскому химику Аррениусу и голландскому химику Вант Гоффу — своим «великим заочным учителям». Теперь он получает признание английского химика Дейнтона: «Я очень давно стал поклонником Ваших работ — с тех пор, как студентом был премирован Вашей книгой по цепным реакциям, изданной в Оксфордском университете...» — и профессор, под влиянием идей Семенова ныне сам написавший книгу по цепным реакциям, посылает ее своему «заочному учителю» в доказательство уважения и любви.

«Ваша книга переведена моими коллегами и мною, — сообщает профессор Кван из Токийского университета, — очень рад известить Вас, что японское издание выглядит лучше, чем английское и американское...»

Зал нового здания химического факультета Агра колледжи, одного из старейших в Индии, предполагается украсить портретами наиболее выдающихся химиков мира — профессор Шривастава просит академика Семенова прислать свой портрет. Точно такая же просьба о портрете — для «Стены Славы» (Wall of Fame) химического факультета Технологического института в Хайфе.

Письмо на бланке крупнейшего нью-йоркского издательства «Мак Гроу Хилл компани». При издании энциклопедии «Наука и промышленность» издательство намерено посвятить один из томов научным биографиям четырехсот наиболее выдающихся современных ученых и надеется, что уважаемый профессор Семенов не откажется сообщить некоторые сведения о себе... А в конверте из Лондона — необычное содержимое: пожизненный читательский билет университетской библиотеки — в знак признательности и уважения...

Первый советский и третий — после Мечникова и Павлова — русский ученый, отмеченный Нобелевской премией, Семенов получал ее в Стокгольме в 1956 году. «За его работы в области изучения механизма химических реакций», — было сказано в решении Нобелевского комитета. Лаврами венчают на финишах, не на стартах, и поэтому мало, кто вспомнил, с чего ученый начал эти свои работы. Если бы премии выдавали на стартах, Семенов, по меньшей бы мере, был дважды нобелевский лауреат, даже если не считать дипломной работы, когда он долго мучился с темой, которая принесла нобелевские лавры Джемсу Франку и Г. Герцу (в 1926 году). Ведь вскоре вместе с другом своим Капицей и Юлием Харитоном он попытался наладить работу, которая привела к славе обогнавшего их Отто Штерна (Нобелевская премия по физике 1943 года). И наконец — долгий собственный путь. И у дальнего этого плаванья было начало, студенческая работа у профессора Иоффе в лаборатории Политехнического института: «О столкновении электронов с молекулами» (Петроград, 1916 год).

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.