Вы здесь

Глава первая. Задача со многими неизвестными

 

 

I. Подпись Луначарского

 

1

 

Поначалу все это выглядело затеей — непривычной, не очень-то обнадеживающей, но заманчивой... Так, во всяком случае, казалось собравшимся по приглашению профессора Иоффе ученым. Они слушали его с интересом. Он излагал свой замысел нового института, не учебного, а чисто научного, исследовательского. Основную цель изысканий в задуманном институте — «Рентгенологическом и радиологическом» — профессор физики видит в изучении структуры атомов и различных их соединений — молекул и кристаллов — при посредстве рентгеновских лучей, а также в изучении самих этих лучей... Он делился своими планами, а сам думал о том, в каком неловком положении очутился. В сущности он не имел полномочий созывать уважаемых профессоров на совет, хотя сделать это как можно скорее попросил его профессор медицины Неменов, когда несколько дней назад Иоффе дал ему окончательное согласие организовать в новом институте Физико-технический отдел (Неменов брал на себя Медико-биологический).

Это было устное предложение и устное со стороны Иоффе согласие. В старое время подобные дела без бумаг не делались, но Неменов убедил его действовать, не откладывая, и заверил, что к моменту заседания он получит самое что ни на есть официальное распоряжение. Однако приглашенные им профессора собрались на совет, он посвящал их в свои замыслы, а распоряжения все не было. Возможно, это объяснялось всего лишь нерасторопностью какого-нибудь конторского служащего, но подобная мелочь могла скомпрометировать все дело.

Переговоры о новом институте с профессором медицины Неменовым начались весной. Известный в Петрограде рентгенолог еще до империалистической войны пытался основать институт, где можно было бы всесторонне изучать действие на живой организм проникающих излучений — этих джинов, выпущенных из атомной бутылки физиками нового века. Уже тогда врачи помышляли не только о лучах-исследователях всего живого — растений, животных, человека, — но и о лучах-лекарях. Однако дело об институте завязло в министерских канцеляриях и вовсе заглохло, когда грянула первая мировая война.

После Великой Октябрьской революции Неменов возобновил свои хлопоты и нашел горячую поддержку у народного комиссара по просвещению. Много позднее Луначарский вспоминал, что познакомился с Неменовым «в самые бурные времена, когда власть только что перешла в руки пролетариата».

Большевики с самого начала отдавали себе отчет в значении науки для нового общества.

«Социализм немыслим без... техники, построенной по последнему слову новейшей науки». Эту мысль не раз подчеркивал Ленин. Известно, что в апреле 1918 года Владимир Ильич составил набросок плана научно-технических работ... «Наука является одной из важнейших производительных сил... — говорилось в проекте реформы научных учреждений РСФСР, составленном в том же году, — поэтому революционизирование науки является основной задачей момента и в то же время одной из наиболее ответственных и трудных...»

Трудности подстерегали на каждом шагу — и в большом, и в мелочах. В кругу петроградских физиков, например, долго помнили об обстоятельствах знакомства с Луначарским их признанного старейшины, профессора Хвольсона. Когда народный комиссар по просвещению приехал в университет, Хвольсон должен был встретить его, но никак не мог решить, как к нему обратиться. Слово «господин» прозвучало бы как открытый вызов, слово «товарищ» — непривычно, да и неприлично, по понятиям семидесятилетнего профессора. После долгой заминки профессор наконец нашелся: «Господин товарищ Луначарский», — сказал он.

...Но еще задолго до того, как, обсудив с Неменовым проект нового института, Луначарский одобрил его, профессор медицины обратился к профессору физики Иоффе с предложением принять участие в задуманном начинании. Это было вполне естественно: ведь прежде чем пользоваться рентгеновскими и радиоактивными лучами, необходимо было досконально изучить их свойства.

Идея Неменова привлекла профессора физики не только тем, что в обстановке общей в ученых кругах неуверенности и уныния обещала настоящую научную работу. Инженер по образованию, он считал задачей первостепенной важности сближение «чистой» физики с нуждами техники, медицины, вообще человеческой практики. Он давно обдумывал такую постановку физических исследований, которая могла бы превратить физику в научную базу будущей техники.

До Великой Октябрьской революции научная работа по физике была фактически подсобным занятием при университетском преподавании. В Петербургском университете на кафедре физики работали трое профессоров и человек десять преподавателей разных рангов, в Политехническом институте и того менее. В итоге, не считая студентов, в столице России едва набиралось, два десятка активно работающих физиков. На заседаниях все они помещались в небольшой комнате. А в новый институт даже на первых порах можно было собрать не меньше сотрудников! Ученик Рентгена физик Иоффе прекрасно понимал, что рентгеновские лучи представляют собою орудие познания не только живой природы. Иными словами, в научном отношении их с Неменовым объединяла общая тема — тогда самое мощное оружие новой физики и новый метод в медицине. Ну, а политически — к профессору физики можно было отнести сказанное Луначарским о профессоре медицины: это был один из немногих «людей науки, готовых увидеть в перевороте нечто многообещающее и радостное».

«Если вместо школы в несколько учеников, — писал впоследствии Иоффе, — я создал большой исследовательский институт это не моя личная заслуга. Чем бы я занимался в иных исторических условиях, вряд ли стоит загадывать... одни биографические сведения дореволюционной эпохи никак не могут объяснить всей моей научной работы...» Правда, вспоминая о бурном времени революции, профессор физики признавался, что значение Октября он не сразу понял. И пожалуй, прояснению взглядов Иоффе немало способствовали беседы с одним из его учеников.

 

2

 

Первый магистерский экзамен молодому, но уже известному своими работами петроградскому физику Френкелю предстояло держать в четверг 26 октября 1917 года. Рано утром он вышел из дома на углу Мытнинской и 2-й Рождественской улиц и через Знаменскую площадь с памятником-пугалом против Николаевского вокзала привычным путем по Невскому отправится в университет.

Накануне вечером он долго прислушивался к отдаленному грому пальбы и даже вышел, оторвавшись от письменного стола, на оживленный более обычного Невский. Ходили трамваи: магазины и рестораны были открыты, театры работали... Стены домов пестрели прокламациями и листовками, около которых при свете фонарей толпились, затихали при звуках выстрелов и снова гудели люди. Теперь, по дороге в университет, Френкель читал на ходу бросавшиеся в глаза крупные заголовки прокламаций. «От городской думы», «К гражданам Российской республики», «Рабочим, солдатам и крестьянам»... У Казанского собора дымились пепелища костров, возле них топтались матросы и солдаты. У Дворцового моста прохожих останавливал патруль революционных матросов: через мост никого не пускали.

В университет физику Френкелю так и не удалось тогда попасть. Спустя несколько дней он встретится с одним из своих экзаменаторов, и старик в гневе отчитал его: трое профессоров специально пришли его экзаменовать и целый час прождали напрасно! «Но ведь произошла революция», — пролепетал в оправдание Френкель. «Молодой человек! — воскликнул возмущённый профессор. — Запомните: для ученых не существует никаких революций!»

Для молодого физика Френкеля это было далеко не столь очевидно, как для старого профессора Хвольсона, по чьим книгам изучал он азы науки. Для него революция не только существовала, но и волновала его, затягивала в свой водоворот, и, хотя он до сих пор не принимал в ней активного участия, ему уже приходилось несколько раз выступать на митингах. Он симпатизировал большевикам, хотя и считал «утопической их попытку», как писал своему отцу в декабре 1917 года. «Но я не могу отказать этой попытке в величии, а им самим в необычайной смелости, логичности и последовательности: я не могу также не желать им удачи... им следует помогагь...» Когда позже он перешел от слов к делу, это привело его в деникинскую тюрьму. Пока же (впрочем, это продлилось недолго) он ограничивался сочувствием.

Сочувствовал революции и его учитель профессор физики Иоффе, смолоду участвовавший в студенческих беспорядках и сохранивший радикальный, как тогда говорили, строй мыслей. В эти бурные осенние месяцы 1917 года ученик и учитель особенно сблизились. Конечно, в первую очередь их связывает интерес к физике и совместная работа: в конце октября профессор делает доклад о ней на заседании Физического общества в Москве. Но это не все. Несмотря на разницу в возрасте, — а она не так уж мала: 23 года и 37, — учитель и ученик находят много общего в оценке событий. Правда, профессор рассматривает взятие власти большевиками как одни из эпизодов революции, эпизод важный, все-таки эпизод, продиктованный стремлением покончить с войной. Решающая роль, по мнению профессора физики, будет принадлежать крестьянству... «Значение Октябрьской революции я не сразу понял», — откровенно признавал он позднее.

Между тем молодой Френкель с успехом сдает не только злополучный экзамен по физике, но и остальные магистерские экзамены. Ему удается разделаться с ними в течение месяца и побить тем самым все прежние университетские рекорды. Возведенный в степень магистра, он отравляется в Крым, где в это время находилась его мать; семья профессора Иоффе жила поблизости. Дискуссии по проблемам физики — и политики — решено отложить до лета. На вакации профессор, разумеется, приедет к семье.

...Тем летом в Крым съехался «цвет» столичной профессуры, — в большинстве своем растерянные, напуганные происходящими событиями люди. Привычный ритм жизни, ее устои рушились, и неизвестно было, что идет им на смену. Многие надеялись выждать, пересидеть здесь тревожное время. Кто из этих потерявших опору, выбитых из колеи людей мог верно оценить Октябрьскую революцию? Даже тот, кто сочувственно относился к революционному движению, но не принимал в нем участия, был нередко сбит с толку противоречивыми газетными сообщениями и слухами. Обстановка была накалена до предела. На окраинах страны хозяйничали интервенты, со всех сторон угрожая войной молодой республике. То там, то тут вспыхивали контрреволюционные мятежи: чехословацкий в Сибири, левоэсеровский в Москве. 30 августа эсерка Каплан стреляла в Ленина, а спустя три дня ВЦИК Советов объявил взбудораженную этим выстрелом Российскую Советскую республику военным лагерем.

«...После того, как я летом побывал в Крыму, где под покровительством германской оккупационной армии держалась буржуазная власть, — писал Иоффе позднее, — покушение на Ленина в Москве и звериная ненависть крымских либералов к пролетариату окончательно определили мою позицию. Для меня уже не было сомнений... здесь я впервые осознал смысл классовой борьбы и контрреволюции... Покушение на Ленина было для меня решающим этапом, заставившим перейти от «сочувствия» революции к активному участию в ней...»

Через несколько дней после известия о злодейском выстрела физик Иоффе отправляется в красный Питер — в далекую и пугающую многих крымских его знакомых «Совдепию».

 

3

 

Политехнический институт поразил вернувшегося из отпуска профессора физики необычной для начала учебного года пустынностью. Тихо было в окружавшем институт парке, который был даже не парком, а просто участком обширного простиравшегося на север от города соснового леса, отчего вся местность называлась — Лесным. От раза к разу на лекции собиралось все меньше слушателей. Забота о пропитании вытесняла остальные заботы. На день выдавали пятьдесят граммов хлеба, иногда взамен этой порции доставалось сто граммов овса; в институтской столовой потчевали недоваренным травяным супом и куском ржавой селедки. Ко всему еще близились холода... И по мере того как студенты разбегались, естественно, шла на убыль педагогическая нагрузка. Что ж, это позволяло профессору Иоффе отдавать почти все свое время организации нового научного института...

Его усилия вызывают напряжённый интерес и даже сочувствие — как первая в сущности попытка противостоять беспорядку и неустройству в институте. Всего лишь несколько дней прошли после разговора с Неменовым, а профессора Владимир Владимирович Скобельцын и Михаил Андреевич Шателен уже готовы отдать исследователям несколько комнат в своих лабораториях. Крупный инженер, электротехник и радиотехник Александр Алексеевич Чернышев рад принять участие в задуманных работах, так же как специалист по радиоактивности профессор Коловрат- Червинский. Университетский профессор физики Дмитрий Сергеевич Рождественский обещал всяческое содействие и сотрудничество со стороны создаваемого им Оптического института. Ведь цели институтов близки. Оптиков интересует наружная оболочка атома, которую можно исследовать с помощью оптических спектров, тогда как рентгеновцев — внутренние электронные кольца. Рентгеновцы и оптики могли бы работать сообща, каждый со своего фланга атакуя одну крепость — строение атомов и молекул...

Обо всем этом и идет речь на заседании — на первом заседании Совета будущего Физико-технического отдела. Все более увлекаясь, ученые с горячностью обсуждают новое дело, и разумеется, едва ли кто замечает, как нервничает собравший их на это заседание профессор физики Иоффе. В сущности он созвал уважаемых коллег сюда, в Политехнический институт, не имея на то никого права, — он ведь так и не получил обещанного Неменовым распоряжения новых властей. Скрывать это с каждой минутой становится все более нелепо.

Между тем профессор Неменов вовсе не забыл о своём обещании доставить официальную бумагу к заседанию совета. Но когда явился за ней в Комиссариат просвещения на Чернышев переулок, то узнал, что Комиссариат — вслед за всем Советским правительством — переезжает в Москву. Кроме одного из секретарей все уже уехали на вокзал. Неменов в отчаянии объяснил секретарю свое дело. Секретарь тут же заготовил бумагу от имени народного комиссара.

Схватив бумагу, профессор бросился к Октябрьскому вокзалу. Трамваи не ходили, об извозчике можно было только мечтать; буквально прибежав к вокзалу, Неменов наткнулся на часового в дверях. Тот требовал пропуск. Это было примерно в тот час, когда ученые собрались на совет в Политехническом институте, в том дальнем его крыле, где находились лаборатории физики и электротехники, и приступили к обсуждению проекта. И по мере того как обсуждение разгоралось, все большее смущенное охватывало устроителя совета. Профессор Иоффе не знал, разумеемся, что судьба будущего института в тот момент решается постовым красноармейцем в дверях Октябрьского вокзала.

И часовой решил. Он пропустил на вокзал взволнованного человека, объявлявшего, что несет важную бумагу для подписи народному комиссару.

Прихватив на всякий случай в кассе чернильницу и перо, Неменов бросился на платформу. Поезд должен был давно отойти, но, к счастью, вышла задержка: цепляли добавочные вагоны.

Стоя в коридоре вагона, народный комиссар Луначарский подписал бумагу.

С этой бумагой Неменов появился в Политехническом институте, опоздав к началу совета на час, — и именно с таким опозданием физико-технический отдел был узаконен.

 

II. Семинар и семинаристы

 

1

 

Восемнадцатого сентября 1918 года профессор физики Иоффе получил предложение организовать Физико-технический отдел Государственного Рентгенологического и радиологического института. Дата оказалась значительной не только для личной анкеты профессора. Пожалуй, от этого дня справедливо начинать историю советской физики — от восемнадцатого или, может быть, от двадцать третьего сентября, когда профессор Иоффе официально стал заведующим отделом... и его единственным сотрудником.

Где было взять остальных?

Ответить на этот вопрос ему не так уж трудно. Ответ представляется ясным, определенным: мысли его обращаются к физическому семинару, который он прежде вел в Политехническом институте.

...Шестнадцать лет минуло с того времени, как, только что став инженером, Иоффе уехал из Петербурга в Германию, и двенадцать лет, как вернулся физиком, доктором философии Мюнхенского университета. Но, что было много важнее этого украшавшего визитную карточку звания, он вернулся в Россию учеником и сотрудником Вильгельма Конрада Рентгена — ученого, который, по словам Иоффе, «больше, чем кто-нибудь из современников, способствовал созданию новой физики нашего столетия — физики элементарных процессов и электронных явлений».

Иоффе получил свой докторский диплом в Мюнхене в июне 1905 года; в том же июне сотрудник патентного бюро в Берне по фамилии Эйнштейн послал в берлинский журнал «Анналы физики» статью о теории относительности. Занималась яркая пора в истории человеческого разума. Великий революционер Ленин назвал ее революцией в естествознании. Вестником бури вернулся Иоффе в Россию.

Нелегальные массовки, студенческие забастовки — такова атмосфера, в которую он попал из благополучного Мюнхена. Столыпинская реакция расправлялась с революционными настроениями. Но именно это и послужило причиной возвращения молодого физика на родину. Он никоим образом не хочет стать политическим деятелем, но спокойная научная работа за границей невозможна для него, пока его родина переживает трудное время. Он надеется, что сможет принести пользу своей стране, пишет он в Мюнхен своему учителю.

...В среде петербургских физиков еще сильны были традиции XIX века и даже, скорее, его середины. Лучшие русские физики — Столетов, Лебедев, Умов — жили в Москве. На кафедрах Петербургского университета работали профессора, которые обладали обширной эрудицией, но самостоятельной научной работы по существу не вели. Наивысшим достижением считалось повторение эксперимента, описанного в лондонском «Философикл магазин». «Не лучше ли ставить новые, еще не разрешенные вопросы?» — однажды спросил Иоффе профессора Хвольсона. «Разве можно придумать в физике что-то новое! — воскликнул профессор. — Для этого надо быть Дж. Дж. Томсоном или Резерфордом!»

Профессор Хвольсон был автором пятитомного курса физики, переведенного на многие иностранные языки. Курс этот представлял собой полную и ясную сводку физических знаний того времени. Таковы же были и лекции Хвольсона — блестящие по форме, хорошо посещавшиеся, но... лишенные своего взгляда на проблемы науки. Преподавание шло по линии «измерительной» физики — методов измерения как основы точного знания. Почти весь первый курс студенты изучали приборы — нониус, делительный круг и т. д., — этого было достаточно, чтобы к тому времени, когда дело доходило до знакомства с законами природы, отбить всякий интерес к физике. В молодости Хвольсон работал в лаборатории Академии наук и мечтал сделаться ее членом; в конце концов Академия оцепила его педагогическую и просветительную деятельность и выбрала его в почетные члены. По этому поводу он пошутил не без горечи: «Разница между академиком и почетным академиком такая же, как между государем и милостивым государем».

...Молодой талантливый экспериментатор, начиненный идеями новой физики, «вестник бури», отказавшись от предложенной в Мюнхене профессуры, в скромной должности лаборанта у профессора Скобельцына в Политехническом институте решает продолжить начатые у Рентгена исследования... И когда в 1913 году ему поручают читать лекции в Политехническом институте и в университете — на лекторской кафедре он остается тем же «вестником бури». Слушать его приходят с других факультетов и даже из других институтов.

Физика «достается» его слушателям из первых рук, и каких рук! Этот человек «взвесил» электрон, он сумел с необычайной ясностью подтвердить существование этой мельчайшей, недавно обнаруженной частицы материи. Его опыты поражали воображение коллег и окружали его ореолом в глазах студентов. И когда он пригласил двоих из тех, кто слушал первый курс его лекций, поработать в лаборатории, они согласились без колебаний. Политехник Петр Капица начал мерить магнитный момент подвешенных капель но методу Эренхафта, а универсант Николай Семенов занялся проверкой теории Бора об электронном ударе.

Летом четырнадцатого года, накануне первой мировой воины, физики Франк и Герц в Германии опубликовали интереснейшую работу. Осенью петроградец Иоффе решил продолжить ее в более «чистых» условиях и с новыми веществами. Эту тему выбрал для дипломной работы студент второго курса Семенов. Он работал в университетской лаборатории и нередко слышал от профессора о другом лаборанте-дипломнике из лаборатории Политехникума. Знакомство состоялось 30 апреля 1915 года в Большой аудитории университетского Физического института. Вскоре, став участниками иоффевского семинара, молодые физики потеряли счет встречам. Но первая встреча осталась в памяти.

Оба вошли в зал сверху, через студенческий вход, и скромно устроились где-то в средних рядах. Прямоугольный амфитеатр, начавшись под самым потолком, круто спускался к кафедре, а над скамьями темного дуба возвышались на сей раз не студенческие тужурки — большей частью профессорские сюртуки. Ждали диспута по диссертации приват-доцента Иоффе, представленной для соискания доктора физики.

Бюсты Ньютона и Фарадея выступали из стены по сторонам большой черной доски, исписанной четким почерком Иоффе. Рядом с бюстами, чуть повыше, укреплены были доски с текстами: три закона Ньютона по-латыни, три закона Фарадея по-английски. В этот день Семенов с Капицей услышали о своем учителе значительные слова: говорилось, что произведенная при помощи самых простых средств экспериментальная работа может быть уподоблена работам Фарадея...

 

2

 

Готовить дипломную работу у Иоффе было делом столь же увлекательным, сколь рискованным — универсант Семенов скоро убедился в справедливости этого распространенного мнения. Иоффе давал трудные задачи из разных отделов новой физики, и студент пускался в дальнее плавание. Впереди ждала неизвестность: то ли новая земля, то ли пучина морская... Семенову пришлось хлебнуть горя. Полтора года он добивался нужной степени разрежения в своей установке. И безуспешно. Утлый челн готов был пойти ко дну, а учитель не торопился спасать... «За уши» он никого не вытаскивал — впрочем, и сам просто не мог помочь зачастую — задачи-то были с неизвестным ответом. Но это не разочаровывало: спасательного круга учитель не протягивал, но держался на равных, как с настоящим ученым, с коллегой, обсуждал результаты. Когда осенью 1916 года Иоффе принужден был оставить университет, Семенов, после полутора лет сизифова труда, перебрался следом за учителем в Политехнический институт. Так поступил не он один. В Политехническом уже действовал иоффевский семинар по физике. Переступив корпорантскую неприязнь друг к другу, в нем участвовали и политехники и универсанты.

К семинару Иоффе начал готовиться еще весной. Вдобавок к прежним своим сотрудникам внимательно подбирал новых. Вероятно, ему самому не хватало общения с увлеченными физикой людьми, этих вольных диспутов, этих стихийных сражений слов, мыслей, фактов, где обрывок мысли зачастую важнее тома выкладок... Ему так не хватало мюнхенского кафе «Лютц» на Хофгартен, где при активном его участии образовался в свое время некий клуб физиков, где за чашкой кофе изо дня в день вспыхивали и сгорали фейерверки идей. Это шло не только от Мюнхена — от любимого им Эренфеста, ставшего единственным из друзей, к которому Иоффе обращался на «ты». Они познакомились в том же излюбленном кафе «Лютц», но настоящая дружба началась в Петербурге, куда Пауль, Павел, Павел Сигизмундович Эренфест — питомец Геттингена, ученик Больцмана, приехал вскоре после возвращения Иоффе от Рентгена.

...Раз в две недели домой к Эренфесту съезжались физики Петербурга, кланялись милой Татьяне Алексеевне, урожденной Афанасьевой, его жене. Чаще, как правило, не выходило — Эренфест и Иоффе жили далеко друг от друга, один в Лесном, другой на Аптекарском острове. А без Иоффе такие встречи не мыслились... В ожидании встречи Эренфест каждый день отсылал другу письма — на шести, на двенадцати страницах. Разумеется, он заполнял их не клятвами в верности — мыслями, вычислениями, вопросами. Каждый мало-мальски определенный результат вызывал новые вопросы. Это было естественно. Стоило ему увидеть на своем семинаре новое лицо, он спрашивал: «Ну-с, какие у вас возникли вопросы?» И, услышав однажды в ответ: «Неужели, Павел Сигизмундович, нельзя прийти просто послушать, безо всяких вопросов?» — искренне был изумлен: «Как это без вопросов? Если вы занимаетесь физикой, их у вас не может не быть!»

Случалось, после очередного коллоквиума Иоффе оставляли ночевать — и тогда обсуждениям конца не было. Так продолжалось до вынужденного отъезда Эренфеста из России. А потом началась война, развела их в разные стороны, оборвала все связи. Там, за линией фронта, оказался не один Эренфест, но и Рентген, связь с которым все крепла у Иоффе, и еще многие друзья и коллеги.

...Разве мог он подумать тогда, что одиннадцать молодых людей, способных, любящих физику, подающих надежды, сумеют заменить ему одного Эренфеста? Он собрал их со скромным намерением разобрать в течение года всем вместе литературу по тем вопросам, какими они занимались. «Это будет одинаково полезно и мне, и ученикам», — написал он осенью шестнадцатого года.

А лет сорок спустя он писал:

«В 1916 году я проводил семинар, в котором разбирался вопрос о природе сил, удерживающих электроны в металле...

Каждый участник выдвигал свое объяснение и обосновывал его.

1) Я. И. Френкель развил... представления [которые затем] легли в основу теории Френкеля.

2) Н. Н. Семенов... развивая свои идеи, создал новый важный раздел химии — химическую физику.

3) П. И. Лукирский заинтересовался [вопросами, которые] определили направление его дальнейшей деятельности, за которые Лукирский был избран в число академиков...»

«Это был самый замечательный семинар, который мне вообще довелось видеть, и ни один семинар не дал мне больше, чем этот...» — вспоминает младший из «семинаристов», тогдашний студент Дорфман. Ему, второкурснику, было в ту пору восемнадцать лет, и он одолевал профессора бесчисленными вопросами. Даже карикатура появилась в факультетской чертежке: по коридору мчится профессор Иоффе, а за ним бежит Дорфман, стараясь вопросом зацепить его за ногу. Потому, вероятно, и пригласил Иоффе к себе в семинар надоедливого студента, что считал любопытство свойством для ученого необходимым и важным... Студент электромеханического факультета Петр Капица тоже ведь обратил на себя внимание профессора подобным же образом...

Ну, а с Яковом Френкелем Иоффе познакомился, когда тот еще был гимназистом. Одни из членов Физического общества рассказал ему о мальчике, написавшем объемистую, страниц в двести пятьдесят, работу по физике. Иоффе заинтересовался. При встрече гимназист предъявил ему пухлую тетрадь в черном клеенчатом переплете, и физик не только ее прочел, но при следующем свидании обстоятельно разобрал прочитанное. В этой тетради гимназист выпускного класса строил собственные теории — земного магнетизма, атмосферного электричества... Наивные, они, однако же, содержали интересные мысли. И уж, во всяком случае, показывали, что автор знаком с физикой — он одолел к тому времени всего многотомного Хвольсона, — с математикой, небесной механикой, астрономией. Лишь некоторая торжественность и категоричность выводов выдавала возраст. Кстати оказывается, что это уже второй научный труд гимназиста. Первый был написан годом раньше, содержал страниц на сто поменьше и был посвящен математике: в нем автор создал новый вид исчисления. Однако ученый-математик, прочитавший трактат, огорчил автора. Оказалось, такая теория уже существует... От ученого-физика гимназист не слышит столь горьких слов, но замечания достаточно строги. «Критику я, однако, в то время решительно отверг» — признавался позднее Яков Ильич Френкель...

 

3

 

Куда более сложный путь привел к Иоффе Николая Семенова.

Ему запомнилось на всю жизнь, как в пятом классе учитель попросил его: «Семенов, расскажите про хлор». Перед этим он болел тифом, пришлось наверстывать — и тут-то впервые «натолкнулся» на химию. Взялся за учебник и не смог отложить, пока не прочел целиком, хотя вполне бы мог остановиться на том месте, докуда дошли одноклассники. Он обстоятельно рассказал тогда на уроке о желто-зеленом газе, который относится к галогенам, химически очень активен и образует многие соединения, в том числе всем известную поваренную соль. И удовлетворенный учитель сказал, обращаясь   к классу «Смотрите-ка, сам зеленый, как хлор, а как всё понял!»

Учитель перехвалил его… Он понял далеко не все. Взять хотя бы ту же поваренную соль. Соединение натрия с хлором. Почему зеленый ядовитый газ, соединившись с мягким блестящим металлом, превращается в вещество, совершенно не схожее ни с тем, ни с другим? Что при этом происходит? В рождественские каникулы, накупив в аптеке колб и химикатов, пятиклассник решил получить ответ на свой вопрос — то был первый вопрос, заданный природе будущим ученым.

Итак, он сжег натрий в хлоре, смыл осадок со стенок, отфильтровал его, выпарил, посыпал на хлеб и съел, убедившись тем самым, что состав поваренной соли именно таков, как описан в учебниках, но так и не узнав, откуда берутся непонятные свойства соединения. На это в учебниках ответа не было. И он продолжил свои опыты, перейдя к горению и взрывам, что отнюдь не приводило в восторг домашних, особенно после того, как во время очередной демонстрации химических чудес поцарапало носы гостьям-гимназисткам.

Но все это было еще не вполне серьезно, пока в конце шестого, предпоследнего, класса не попались ему в руки две книжки к не поразили его. Пройдет почти четверть века. Тридцативосьмилетний академик Семенов в предисловии к «Цепным реакциям» — главному труду своей жизни — скажет: «Я имел смелость посвятить эту книгу Сванте Аррениусу и Вант Гоффу. С ранней юности моей мечтой было посвятить свой первый большой труд двум моим великим заочным учителям, книги которых заставили меня заняться физикой со специальной задачей научиться ее применять к химическим проблемам».

Вот с какой целью ученик Самарского реального училища решил изучать физику в Петербургском университете. Но осуществить это намерение не так-то просто. «Реалисту» полагалось идти в технический институт — путь в университет лежал из гимназии. От «реалиста» требовалось сдать добавочный экзамен. Латынь...

Отец отговаривал: напрасно ты это задумал. Ну, добьешься своего, ну, кончишь университет — кем ты будешь? Учителем?.. «Нет, — отвечал уверенно сын. — Буду ученым». С гимназическим курсом латыни он разделывается за полгода, и по случайному совпадению в тот день, когда его товарищи отправляются за город отмечать окончание училища, ему предстоит держать экзамен... Тройка с минусом открывает перед ним университетские двери.

Без особого трепета вошел он в них: считал, что порядочно знает. Лекции знаменитого профессора физики показались ему вычурными. Другой профессор славился эффектными опытами.

Но однажды лаборант-демонстратор заболел, и без него профессор оказался беспомощным. Это как-то сразу убило интерес к его лекциям. Вчерашний «реалист» не знал, чем заняться, пока случайно не набрел на студенческий физический кружок, организованный еще Эренфестом.

После его отъезда вели кружок молодые физики-теоретики, его ученики. Первокурсник застенчивостью не отличался, заявил им сразу, что хочет рассказать о теории относительности. Один доклад сделал, другой, пока ему слушатели не объявили: мы это все знаем, только на ином уровне — по оригинальным работам!.. Даже спор возник о нем. Чулановский говорит: обычный провинциальный нахал! А Крутков защищает: похоже, из него что-то выйдет! Но «нахал» не обиделся. По примеру товарищей стал тоже читать журналы, знакомиться с физикой в оригинале... А в конце первого курса услышал наконец лектора, который заинтересовал его: приват-доцент А. Ф. Иоффе в январе 1914 года начал курс «Теории излучения»...

Подобно Семенову, еще в реальном училище увлекся физикой студент-политехник. Капица, увлекся настолько, что получил в свое ведение физический кабинет. Не смущаясь полуторачасовой поездкой на пароходике из Кронштадта в Петербург, приезжал на заседания Физического общества. Привел его туда знакомый физик. После училища кронштадтец хотел было поступить в университет, нo мысль о латыни, в противоположность Семенову, повергла его в трепет. Он предпочел Политехнический институт.

На втором курсе будущий инженер-электрик попал на лекции Иоффе. Стал задавать вопросы — по-видимому, толковые, ибо физик вскоре пригласил его к себе в лабораторию...

Еще одной «семинаристкой» была Милита Владимировна Кирпичева. Те, кто слушал лекции Иоффе в Политехническом институте, не могли не знать постоянной его помощницы-демонстратора. Химик по образованию, одна из первых женщин — преподавателей Политехникума, она стала ближайшим сотрудником Иоффе в его исследованиях электропроводности кристаллов — выращивала их, очищала. Впрочем, воздействие на него этой образованной, красивой, рано умершей женщины было, судя по всему, серьезней и глубже. Среди участников семинара Кирпичева была одной из старших — ей было около тридцати.

К старшим по возрасту принадлежала и Ядвига Ричардовна Шмидт, с виду суровая, суховатая, резкая. Варшавянка, дочь богатых родигелей, она рано порвала с буржуазной семьей и уехала в Париж к соотечественнице своей мадам Кюри-Склодовской заниматься радиоактивностью. Потом она работала в Манчестере у Резерфорда, исследуя преимущественно гамма-лучи. Поборница женской эмансипации, она чуть было не пала жертвой собственной независимости. Случилось так, что у баллона с ядовитым сернистым газом заело винтовой кран. Намучившись, она все же сумела его приоткрыть, а вот завернуть не смогла. Ее нашли без сознания в комнатке под лестницей, где стоял баллон. Слава богу, оказалось еще не слишком поздно. Когда на другой день Резерфорд сказал ей с укором, что она могла поплатиться жизнью, — она ответила: «Да, могла. Но никто не должен вмешиваться в мои дела!..»

Распрощаться с Манчестером заставила Ядвигу Шмидт первая мировая война. Но школа Кюри и Резерфорда не прошла даром. Иоффе был очень доволен новой сотрудницей.

Кто там был еще?.. Молодые преподаватели физики Лукирский, Добронравов, Нестурх, студент-дипломник из университета Ющенко и Ирена Бобр... Не все впоследствии стали знаменитостями в науке, но, вероятно, не нашлось среди них ни одного, кто бы «скользнул» по физике без следа.

 

4

 

Собирались по вечерам, обычно раз в неделю, в библиотеке кафедры физики, в дальнем крыле главного корпуса института. Кто-нибудь читал обстоятельный доклад, потом начиналось обсуждение. Оно затягивалось иногда до поздней ночи, и только опасность идти в город пешком — трамваи по ночам не ходили — заставляла прерываться на полуслове. Впрочем, не замолкали и расходясь — «городские» доспаривали на трамвайной остановке и в полупустом последнем трамвае. Дождаться его не хватало терпения, а поскольку и тут возникали разногласия — ждать или идти пешком, — Лукирский предложил теорию, где статистически рассмотрел вероятность встречи с трамваем на разных остановках.

Каждую работу разбирали по косточкам. Что надо еще сделать по этому поводу, что вытекает отсюда — такова была позиция Иоффе. Выдвигались планы новых опытов, новые гипотезы, теории, предположения. Каждый мог говорить без боязни все, что думает. Надо было нести несусветную околесину, чтобы слушатели зацыкали.

Выбор тем определялся, естественно, интересами учителя но они были так многогранны, его интересы, что ученики могли воочию видеть, как строится физика, из чего складывается, как растет. Особенно это важно было для «семинаристов»-студентов. Впрочем, старшие товарищи, да и сам учитель, ничуть их не подавляли, наука раскрывалась перед ними, как дитя истины, а не авторитетов. Каждое мнение, независимо от того, кто его высказал, обсуждалось с пристрастием — за чаем, которым Милита Владимировна Кирпичева (выступать в роли хозяйки была ее добровольная обязанность) угощала за длинным, крытым скатертью с бахромой библиотечным столом.

Оставив недопитой чашку, Френкель, бывало, подскочит к доске и быстро-быстро покроет её бесконечными формулами. Он теоретизировал мгновенно по любому вопросу. Его любили за доброту, за щедрость одаренной натуры, но полет его теорий не всегда понимали. Иногда он скучал и от нечего делать развлекался, рисовал на тетрадных листках своих товарищей, а потом раздаривал рисунки — очень верные по схваченному сходству. Впрочем, не только его карандаш увековечил «семинаристов».

Как-то раз Капица пришел в библиотеку, где собрались, как всегда, «семинаристы», с громоздким прибором. Когда он установил его посредине комнаты на треногу, оказалось, что это фотографический аппарат. Капица долго его прилаживал, расставлял и рассаживал «семинаристов», а потом, накрывшись пиджаком, целился в них, как уличный фотограф-«пушкарь». «Спокойно, снимаю!» — наконец скомандовал он и, сорвав с объектива крышку, бегом бросился к товарищам, чтобы занять место с краю. Выдержка требовалась такая, что он успел добежать до места, плюхнуться в кресло, посидеть, сколько надо, перегнувшись через подлокотник, чтобы не очутиться за кадром, а потом вернуться к аппарату и закрыть объектив. Он повторил эту процедуру несколько раз, перестраивая и пересаживая всю группу, заставляя передвигать длинный стол, чертежную доску, кожаный диван и неизменно курсируя от аппарата к своему месту «в кадре» и обратно. Аппарат он выпросил у своего отца на день и должен был застраховать себя от неудачи. Он напрасно беспокоился: превосходно удались почти все снимки, запечатлевшие замечательный семинар.

Капица держался с товарищами независимо, о своей работе говорить не любил, но уже тогда выделялся трезвым, инженерным взглядом на вещи. От него всегда можно было получить дельный совет, как осуществить идею. В группе, где не было недостатка в людях с воображением, это его качество весьма ценилось. По части гипотез и идей мало кто из них испытывал нужду в поддержке. Семенов «фонтанировал» взапуски с Иоффе. Лукирский предпочитал обсуждать экспериментальную сторону проблем, но иногда и он пускался в фантазии и ради красного словца многим мог поступиться. Но даже фантазеры — они были прежде всего физики и понимали, что, как бы заманчива ни была идея, грош ей цена, если ее невозможно осуществить...

Однажды Абрам Федорович Иоффе поставил на семинаре тот самый вопрос о природе сил, удерживающих электроны в металле, о котором потом вспоминал спустя лет сорок. Как обычно, каждый из его учеников попытался по-своему ответить и обосновать свое объяснение.

Студент Николай Семенов предположил, что прилипшие к поверхности металла отрицательные ионы кислорода из воздуха как бы «заталкивают» электроны внутрь. На это ему резонно возразили, что очистка поверхности не открывает электронам дороги. Однако (как справедливо заметил спустя сорок лет Иоффе), отправляясь от этой своей идеи, Семенов создал химическую физику.

Петр Иванович Лукирский обратил внимание на то, что не все электроны удерживаются в металле, а часть из них, обладая большой скоростью, вылетает наружу. Он заинтересовался именно ими, начав этим самым работы в той области, в которой со временем стал крупнейшим авторитетом и которая называется теперь физической электроникой.

Выдвинул свою теорию и неугомонный студент Дорфман. «Теория была крайне слаба, но я с большим упрямством держался за нее... — признавался он позднее. — Очень большую услугу оказал мне Яков Ильич Френкель, с поразительным терпением разъяснявший мне мои заблуждения... Я потом неоднократно сожалел о своем упрямстве и решил впредь раз и навсегда взять себе за правило: самым критическим образом относиться к своим теориям...»

Именно Френкелю удалось объяснить эффект. Он представил себе, что электроны, вращаясь вокруг атомных ядер, образуют выступающий наружу отрицательный слой. Глубже расположенные ядра образуют слой положительный. Электрическое поле этого двойного слоя удерживает электроны внутри тела. С помощью такой модели нетрудно было объяснить некоторые известные, но ранее непонятные явления.

...Через несколько дней Иоффе выпустил своего «семинариста» с его теорией на заседание Физического общества, и вскоре «Журнал Русского физико-химического общества» поместил работу Френкеля о двойном слое. В том же году ее напечатали в Англии, в знаменитом «Философикл Мэгэзин», том самом журнале, откуда, по мнению петербургской профессуры, черпали мудрость все физики мира... Это уже предвещало мировое признание, и когда в октябре 1917 года Френкель пришел записываться на магистерские экзамены, профессор Хвольсон сказал ему, что статью его не только читал, но штудировал, что она превосходна, что экзаменовать автора он считает излишним и предоставляет ему рассказывать, что будет угодно.

Но этим не исчерпаны были последствия теории двойного слоя в судьбе Френкеля. О том, что обязан ей не только блестящим своим научным стартом, а, быть может, и самою жизнью, он сам узнал много-много лет спустя, в начале сороковых годов, возвращаясь с группой коллег-физиков с одного научного заседания, где весьма резко возражал докладчику. И вот, выйдя на улицу, раскритикованный в пух и прах докладчик профессор Кравец шутливо заметил профессору Френкелю:  «А знаете ли, я был в свое время куда менее суров к вашим работам». И рассказал, как в 1919 году, когда он работал в Харьковском университете, к нему через ректорат была переправлена бумага: некий деятель деникинской контрразведки запрашивал, действительно ли «большевистский агитатор» Френкель является физиком, за коего себя выдает. Кравец ответил тогда, что, по его мнению, перу Френкеля принадлежит одна из наиболее выдающихся работ по физике, опубликованных за последние годы... Чем вызван был этот странный запрос, Френкель не стал уточнять: в ту пору он, «большевистский агитатор», коротал время в деникинской тюрьме в Симферополе...

 

III. Иоффевский огонек

 

1

 

С осени 1918 года в той самой библиотеке при кафедре физики, где прежде собирался семинар профессора Иоффе, начались регулярные деловые заседания совета Физико-технического отдела Государственного Рентгенологического и радиологического института. И сущности на первых порах эти ученые заседания были те же семинарские занятия. Каждый из участников, будь то почтенный профессор или недоучившийся студент, вносит посильную лепту в образование коллег. Говорят о свойствах рентгеновских трубок и методах получения рентгеновских спектров, о поглощении рентгеновских лучей и об измерении их энергии. Первыми выступают с докладами профессор электротехники В. Ф. Миткевич и инженер А. А. Чернышев. На десятом и одиннадцатом заседаниях совета 3 и 6 декабря 1918 года делает сообщения П. Л. Капица. У него еще нет инженерного диплома, но есть изобретения, патенты коих приобрело Акционерное общество Сименс и Гальске. На четвертом и двадцать первом заседаниях докладывает Я. Р. Шмидт, на семнадцатом — А. Ф. Иоффе...

Присоединяясь к Капице, Кирпичевой, Шмидт, постепенно на иоффевский огонек в Лесной собираются разбросанные событиями эпохи другие его ученики.

На заседании Физического общества встретил своего профессора бывший «семинарист» Арсений Ющенко и тут же получил приглашение в Лесной и «рентгеновскую» тему. Работал он в Пулковской обсерватории. Раз в неделю, закинув за плечи рюкзак, он отправлялся пешком через весь город — пересекал его с юга на север и на несколько дней обосновывался «по совместительству» в Лесном. Ночевать его устраивали в общежитии — места было сколько угодно; что касается дров, то именно в эту зиму были вырублены окружавшие Политехнический институт леса. Названия местности — Лесной, Сосновка — остались как воспоминание о былом.

С «семинаристом» Дорфманом Иоффе повстречался в трамвае. Оказалось, что младший из его учеников, когда-то донимавший его бесчисленными вопросами, оторвался от науки, служит в совнархозе. В трамвае было тесно и холодно, но это не помешало Абраму Федоровичу завести разговор о последних открытиях в физике, о главной новости — расщеплении атомного ядра Резерфордом, об обширных собственных планах... Вскоре Дорфман уже работал в Лесном.

Поздней весною двадцатого года объявился и Николай Семенов — приехал из Сибири, из Томска, где в университете преподавал физику. С другого конца России, пожалуй, последним из «семинаристов» вернулся профессор Таврического университета Яков Френкель, бывший деникинский узник, заведующий отделом Крымского Наркомпроса и член редколлегии газеты «Красный Крым». В Крыму он проводил университетскую реформу, организовывал рабфак, читал лекции, но наукой не занимался. Между тем проходили лучшие годы... Приняв решение вновь углубиться в физику, по пути в Петроград он все же задерживается в Москве, чтобы подать в Наркомпрос доклад о положении в Крыму. Первую его часть — о политическом положении — замнаркома М. Н. Покровский по просьбе Френкеля передал Ленину...

 

2

 

Хорошо собираться вечерами в натопленной библиотеке, слушать и обсуждать доклады коллег, но ведь надо, помимо того, работать в лаборатории...

В распоряжении профессора Иоффе две лабораторные комнаты, сдвоенный кабинет при кафедре физики, и несколько сотрудников, первейшая экспериментальная задача которых — устройство в комнатах печек-буржуек с трубой, выведенной в окно. Зима застала Политехнический институт безо всякого запаса топлива, занятия со студентами прекратились, и, чтобы добраться до своей лаборатории, физикам приходится долго шагать по пустынным, гулким, но по-прежнему светлым коридорам.

Рядом с лабораторией физиков теплится жизнь и в лабораториях электротехников — Чернышева, Горева, Богословского. В замерзшем здании это единственное живое крыло. И естественно желание ученых объединиться. Физика и техника — на этих двух ногах выходят они на общую научную дорогу, оправдывая название Физико-технического отдела.

«Физику» берет на себя Иоффе, «технику» — Чернышев.

Почти ровесники, они знакомы давно по работе в Политехническом институте. Еще в девятьсот десятом году лаборант кафедры физики Иоффе возил на отзыв Рентгену электрометр, сконструированный лаборантом электроизмерительной лаборатории Чернышевым. Изобретатель и исследователь, Чернышев занимался диэлектриками и высоковольтной техникой. Потом увлекся радиоприборами, проводил на Балтийском флоте опыты по управлению судами на расстоянии, без проводов, по собственной системе — возможно, первые эксперименты по телемеханике в России. 1918 годом датировано одно из главных изобретений Чернышева — электронная лампа с подогревным катодом...

Чернышев смело берется за организационную работу. С чего начинать? Чтобы наладить эксперименты, институту, как воздух, необходимы собственные мастерские — от этого в большой степени будет зависеть успех всего дела. Иоффе и Чернышев приглашают молодого еще инженера-механика Владимира Николаевича Дынькова и замечательного, известного на весь Петроград мастера-стеклодува Николая Гавриловича Михайлова, создателя стеклодувного производства на первом и единственном русском заводе рентгеновских трубок и пустотных аппаратов. Занимавший четыре частных квартиры, заводик (бывший Федорицкого) выпускал три-четыре рентгеновских трубки в месяц и в девятнадцатом году перешел под управление Рентгеновского института вместе с мастером-стеклодувом Михайловым.

Между Чернышевым и Иоффе возникает еще одно, помимо физики и техники, разделение труда. Иоффе — научный руководитель, «идеолог». На ученых заседаниях-семинарах под руководством Иоффе выбираются темы работ, намечаются необходимые эксперименты. Чернышев с хозяйственным комитетом решает, какая база нужна для этой работы, какие приборы необходимо собрать, создать, достать...

Научные семинары можно было проводить днем или в крайнем случае при керосиновой лампе. Работать в лаборатории по электротехнике или рентгеновскому излучению без электричества было невозможно, и тут уж не могла помочь никакая изобретательность. Впрочем, нет — могла! Ток давали часа два-три в сутки, поздно вечером. Эти драгоценные часы на аккумуляторной станции электромеханического факультета проводил студент Сергей Зилитинкевич.

Чернышев всячески опекал студента. Помимо «технической», у них было много другой общей работы. Они жили в одной комнате, коммуной. Суп варил Зилитинкевич, воблу чистил Чернышев и гордился, что достиг мастерства в этом деле. «Научно-технических» обязанностей на Сергее Зилитинкевиче лежало в основном две: обеспечить лабораторию электроэнергией и вакуумом.

В помещении аккумуляторной свирепствовал мороз, почти как на улице. Доходило до минус четырнадцати. Но Сергей ухитрялся читать, пока шла зарядка, он ведь был студентом третьего курса и, несмотря ни на что, продолжал учиться. Вроде как в компенсацию за ночные бдения у аккумуляторов, он получал бутылку керосина для коптилки и около нее занимался дома.

Впрочем, вакуумом и электроэнергией не ограничивалась лабораторная «техника».

Зачастую ценность опытов зависела от точности измерений. Далеко не всякий прибор можно было сделать в собственных мастерских, хоть и работали там замечательные мастера. На счастье, в Политехническом институте существовал «Музей приборов». Они предназначались для учебных целей, но поскольку студентов не было, никто, кроме иоффевцев, ими не пользовался. Правда, ведавший «музеем» преподаватель давал приборы без большой охоты. Особенно Петру Капице, который нередко разбирал их для своих установок. Вообще этот преподаватель считал, что Иоффе набрал подозрительных юнцов... Еще можно было добывать приборы, побираясь по петроградским заводам, многие из которых стояли ввиду отсутствия топлива. Студент Сергей Зилитинкевич как секретарь хозяйственного комитета с мандатами в круглых печатях обходил окрестные заводы — Сименс и Гальске, Эриксона, Гейслера. Ходил пешком в город, в совнархоз. Посланника Иоффе встречали приветливо и старались помочь кто чем мог. Этот мальчик был вестником жизни.

Когда выдавалось время, Сергей слушал лекции. Случалось, условленную с профессором лекцию приходилось переносить. Студент крутил рукоятку телефона, вызывал декана электромеханического факультета. «Я на лекцию не могу, — говорил он декану. — Мне надо в город по институтским делам». — «А когда сможете?» — спрашивал декан. И студент назначал день и час: профессор был человек свободный, а студент занятой, и составлял он на лекциях половину аудитории. Впрочем, у другого профессора он составлял всю аудиторию целиком.

 

3

 

Энергии, запасенной в аккумуляторах за два часа, хватало потом лабораториям на целый день. Вся работа зависела от этих двух драгоценных часов. Между тем в городе ввели комендантский час — к Петрограду рвался Юденич. Ходить ночью по улицам запрещалось.

По этому поводу 10 июня 1919 года президент Государственного Рентгенологического и радиологического института А. Ф Иоффе (должность президента замещалась Иоффе и Неменовым по очереди) писал в комендатуру Лесного района:

«...Вследствие недостатка топлива Лаборатории Государственного Рентгенологического и радиологического института, временно помещающиеся в Политехническом институте, получают ток с десяти часов веч. до 1 ночи... ввиду этого, физико-технический отдел Государственного Рентгенологического и радиологического института обращается с просьбой в Комендатуру о разрешении возвращаться из института на квартиру, помещающуюся по Яшумову переулку, 3 Товарищу Президента Института Александру Алексеевичу Чернышеву и сотруднику института Сергею Илларионовичу Зилитинкевичу после окончания работ в институте».

Просьбу эту удовлетворили через день, и Сергеи стал обладателем такого документа:

 

«УДОСТОВЕРЕНИЕ.

 

Выдано сие удостоверение практиканту Государственного Рентгенологического и радиологического института Сергею Илларионовичу Зилитинкевичу в том, что ему приходится оставаться для производства научных работ в Лабораториях Государственного Рентгенологического и радиологического института до 1 часу ночи и только после этого времени возвращаться домой. Это вызывается тем обстоятельством, что вследствие недостатка топлива, лаборатории института имеют электрический ток только с 10 часов вечера до 1 часу ночи. Ввиду этого Государственный Рентгенологический и радиологический институт просит соответствующие власти и организации не чинить препятствий вышеупомянутому лицу при его поздних возвращениях домой после научных работ.

 

Президент Института профессор Иоффе

 

Секретарь Богословский».

 

Сбоку на удостоверении было четко отпечатано на машинке: «Свободное передвижение по улицам Петрограда после 23 час. вечера Тройка Революционной Обороны Выборгского района разрешает до 1-го июля 1919 г.».

 

Разрешение скрепляла подпись члена Революционной Тройки и гербовая печать.

Патрули в ночном городе, изучив бумагу, по-свойски козыряли Сергею.

И еще одна бумага сохранилась с тех пор. В ней говорится, что практикант Зилитинкевич «является совершенно незаменимым работником. Им выполняются следующие обязанности в институте:

1) производство выкачки всех пустотных приборов и рентгеновских трубок, изобретаемых или конструируемых в институте или необходимых для производящихся научных работ...

2) выкачка рентгеновских трубок для рентгеновских кабинетов различных клиник и больниц Петрограда, связанных с институтом...»

С откачкой первой же трубки произошел случай, запомнившийся будущему профессору на всю жизнь. Получив задание и разобравшись в действии вакуумной установки, с ее насосами и сложной электропроводкой, Сергей решительно приступил к долу. Стеклодув напаял рентгеновскую трубку, Сергей аккуратно налил из кувшина воды в резервуар, охлаждающий ее анод, и включил ток. Заработали вакуумные насосы, двинулась стрелка вакуумметра — все шло, как по писаному в книге, которую предварительно изучил Сергей. Вдруг Михайлов, стеклодув, человек в производстве опытный, говорит: «Сергей Илларионович! Вода выкипает!» Сергей, не задумываясь, хватает кувшин с холодной водой и льет ее в опустевший уже резервуар. Треск, драгоценная трубка в мгновение ока превращается в осколки... Благодаря разрежению внутри трубки, осколки, к счастью, не разлетелись, обошлось без крови. Но Сергей не знал, куда деться. В довершение всего трубка была чужая...

Как ни дорога была трубка, никто особенно не корил Сергея. Не он первый попал в подобный переплет. Когда выбран девиз: делать то, чего не делал никто, — неизбежны издержки...

 

4

 

6 мая 1919 года газета «Северная Коммуна» (Известия Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов) поместила заметку «От Народного Комиссариата по просвещению», подписанную Луначарским. Сообщалось об учреждении в Петрограде трех государственных научных институтов. Одним из трех был Рентгенологический и радиологический институт, учреждаемый «для научного исследования вопросов рентгенологии и радиоактивности и их практических применений в медицине и технике».

«Устройство и содержание... института, — говорилось в газете, — обеспечивается средствами казны по сметам Народного Комиссариата по просвещению».

И действительно, Иоффе получил столько денег на организацию института, что уносить их пришлось в мешке. Он принес этот мешок к себе домой и, пригласив Чернышева, рассыпал богатство по столу. Купюр было много, и нужд было много, да мало, что можно было купить на эти купюры, хотя Наркомпрос не поскупился.

Наркомпрос не скупился не только на деньги. Вот, к примеру, каким мандатом располагал Иоффе:

 

«Народный Комиссариат

по просвещению

Москва — Кремль

Кабинет

19-го июня 1920 г.

№ 1850

УДОСТОВЕРЕНИЕ

 

В виду большого государственного значения Рентгенологического и радиологического института, который, кроме выполнения своих научных задач, обслуживает лечебные заведения, Красную Армию и технические предприятия, Народный Комиссариат по просвещению просит все ведомства и учреждения оказывать институту всяческое содействие.

 

Народный Комиссар по просвещению А.  Л у н а ч а р с к и й».

 

Мандат за подписью Луначарского помогал раздобывать дрова, билеты на поезд, карандаши и бумагу. Но в условиях топливного, транспортного, бумажного и прочих кризисов отнюдь не обладал чудодействием.

«В Отдел распределения канцелярских принадлежностей, — писал Товарищ Президента института Чернышев.— Физико-технический отдел просит предоставить: Карандашей     обыкновенных... синих и красных... химических... резинок... перьев... бумаги, кнопок, гуммиарабику, туши... Институт особенно нуждается в карандашах... бумаге обыкновенной и копировальной и лентах для пишущей машинки, которых у него абсолютно нет...»

Снабженный мандатом представитель института отправлялся в «Отдел распределения», но работник отдела, разводя руками, против слова «перьев» зачеркивал просимые 2 дюжины и писал 1, против слова «бумаги» зачеркивал 1 стопу и писал: ½, против слова «гуммиарабику» вместо 2 флаконов писал 1, и совсем вычеркивал карандаши синие и красные, и химические, и копировальную бумагу, и ленты для пишущей машинки, которых у него тоже не было.

Потому и в отпечатанных на машинке бумагах того времени так тесно лепится строка к строке, и все они полуслепы, и отпечатаны с обеих сторон, и зачастую буквы подправлены чернилами, чтобы легче было разобрать текст: «...Физико-технический отдел ходатайствует о предоставлении ему 250 куб. саженей дров для отопления его помещений и получения газа... Отдел велёт весьма интенсивную научно-техническую работу... Помимо разработки чисто научных вопросов и теорий, в лабораториях Отдела вышла делал серия практических изобретений. Исключительное государственное значение отдела засвидетельствовано особым мандатом, выданным т. Луначарским... Единственным препятствием, которое может остановить всю жизнь учреждения, явилось бы отсутствие топлива...

А пока подобные этой бумаги ходили по инстанциям, но замерзать же было!

«Ночь. В Сосновке нет фонарей. Трамваи не ходят... На Приютской улице... лес. Среди высоких столов крадутся три тени... Впереди служитель одной лаборатории Политехнического института с топором, позади двое с пилой: профессор Яков Ильич Френкель да я. Идем, озираемся по сторонам. Тишина... Вдали кто-то пилит дерево. Мы приступаем к работе. После больших наших усилий падает сосна. Никто, к счастью, не видит нас. С трудом превеликим пилим ствол на части, тащим на себе трофеи... Осталось донести последнее полено. Чу! Навстречу нам какие-то люди. Мы поспешно бросаем полено и удаляемся восвояси. А люди почему-то сворачивают в противоположную сторону. Мы не рискуем вернуться за поленом, а в душе проклинаем этих праздношатающихся... На другой день узнаем, что это были студенты, среди них мой однокурсник — Виктор Николаевич Кондратьев. Они, оказывается, переполошились, встретив нас, ведь они тоже занимались незаконной охотой за дровами». Это — из воспоминаний профессора Я. Г. Дорфмана. Академик В. Н. Кондратьев дополняет картину: «Когда встретили ночью Френкеля с Дорфманом, они тащили бревно, а мы больше по воротам и калиткам промышляли — много домов было брошено. Уж в крайнем случае срубишь сосну. Удивляюсь, как удавалось разжечь сырую...»

Третий участник ночной встречи, Яков Ильич Френкель, незадолго перед тем вернулся из Крыма. Он был поражен воздухом города, совершенно чистым, как на курорте, свободным от дыма — топлива не было, заводы стояли. По той же причине трамваи, как писал тогда Френкель родителям, хромали на обе ноги. «Даже утром уличное движение поддерживается лишь «11-м номером», т. е. при помощи нижних конечностей, причем я уже настолько приспособился к этим путешествиям, что для сбережения драгоценного времени читаю по дороге книжки...» А дорога в Лесной из города, прямо сказать, не близка, по крымским масштабам, как от Алупки до Ялты. Летом кое-кто пользовался велосипедом, ну, а зимой — один, как Френкель, умудрялись читать на ходу, другие обдумывали великие (или малые) замыслы, а третьи — сочиняли стихи и даже поэмы.

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.