Вы здесь

Глава VII. ОСОБНЯК НА ШТЕЛЛЕНШТРАССЕ

 

Вскоре после возвращения из Парижа Софья Васильевна завершила курс лекций по математике, и Гейдельберг потерял для нее привлекательность.

«Что же мне делать дальше, — размышляла она, — жить здесь — только зря тратить время; надо перебраться в Берлин и во что бы то ни стало добиться, чтобы профессор Вейерштрасс стал со мной заниматься».

Ковалевская поставила перед собой нелегкую задачу: знаменитый математик Карл Теодор Вильгельм Вейерштрасс, «великий аналитик с берегов Шпрее», был известен не только своей преданностью любимой науке, но и нелюдимым, суровым характером.

Карл Вейерштрасс с юности увлекался математикой, но не мог полностью посвятить себя любимой науке. Вначале — таково было желание родителей — Карл Теодор изучал в Бонне юриспруденцию, а потом он оставил ее и два года занимался математикой у профессора Гудермана. Не имея достаточных средств к существованию, Вейерштрасс становится учителем гимназии.

Четырнадцать долгих лет талантливый ученый добросовестно преподает в гимназии математику, физику, естествознание, химию и даже гимнастику. Свободного времени у него остается настолько мало, что ему приходится выбирать между личной жизнью и наукой. Молодой человек выбрал науку, хотя для этого ему пришлось отказаться от девушки, которую он любил. Жизнь его пошла монотонно, по строго намеченному плану. Каждый день после занятий в гимназии Вейерштрасс приходил домой, где жил со своими двумя незамужними сестрами, закрывался в кабинете и изучал самые сложные разделы математики. Особенно его интересовала теория трансцендентных функций, которыми занимался норвежский математик Абель. В течение нескольких лет ученый разрабатывал, не жалея ни сил, ни времени, свою оригинальную теорию высших трансцендентных функций. Карл Вейерштрасс был настоящим самоотверженным ученым, высшей наградой для которого было сознание, что он внес хотя бы крошечный вклад в науку. Вейерштрасс очень строго относился к своим трудам и неоднократно пересматривал их, стремясь облечь в предельно лаконичную форму. Когда его работы были опубликованы в математическом журнале, они сразу привлекли внимание ученых. Скромного учителя гимназии пригласили в Берлин, и вскоре его имя стало широко известно.

1856 год стал для Карла Вейерштрасса годом признания его заслуг. Вначале его назначили профессором Берлинского университета и Технологического института, а несколько позже выбрали членом Берлинской академии. Теперь его считали такой же звездой эпохи, как крупнейших математиков Куммера и Кронекера.

Став знаменитостью, Вейерштрасс не изменил своего образа жизни. По-прежнему, закончив лекции, он неторопливо направлялся домой и до поздней ночи занимался наукой. Многие математики стремились познакомиться с профессором, побывать на его лекциях, побеседовать с ним о различных проблемах, но он крайне неохотно соглашался, жалея свое время. И к такому сложному человеку стремилась Софья Васильевна, чтобы стать его ученицей.

Берлин встретил ее неприветливо. Когда она пыталась проникнуть в университет, ее не пропустили. Предлог был один и тот же: женщин сюда не принимают. И хотя о Ковалевской и ее способностях профессора Берлинского университета уже знали, все равно для нее не сделали исключения. Тогда, как обычно в трудные минуты жизни, Софья Васильевна решилась на невероятно смелый поступок: обратиться непосредственно к самому Вейерштрассу и попросить его давать ей частные уроки. Ковалевская решилась на это с отчаяния, она знала, что профессор живет отшельником и его никто и никогда не посмел беспокоить дома. К тому же не надо забывать, что в то время Софье Васильевне было всего 20 лет и она была застенчива. Но ради любимой математики она была готова на все. Собрав все свое мужество, Софья Васильевна отправилась к профессору.

3 октября 1870 года запомнилось ей надолго.

Профессор жил на тихой, чопорной улице — Штелленштрассе, застроенной респектабельными особняками. Ковалевская медленно шла по чисто выметенной улице, и ей казалось, что каждый особняк неодобрительно поглядывает на нее темными глазами-окнами. Дом Вейерштрасса мало чем отличался от остальных — такой же солидный и суровый. Софья Васильевна остановилась перед дверью, протянула руку к звонку и отдернула ее: сейчас этот звонок решит ее дальнейшую судьбу.

«А что, если профессор не захочет меня принять? — с волнением подумала она. — Но нет, это невозможно».

Софья Васильевна собралась с духом и резко позвонила несколько раз. Послышались чьи-то неторопливые шаги, дверь открылась, и перед Ковалевской появилась немолодая женщина.

— Дома ли господин профессор? — еле слышно спросила Софья Васильевна.

— Профессор дома, прошу вас, — горничная провела Софью Васильевну в скромную гостиную и попросила подождать.

Через несколько минут просительницу провели в кабинет.

В мире происходили крупные события, шла франко-прусская война, гремели орудия, и лилась кровь, а здесь, в тихом полумраке большой комнаты, уставленной тяжелой старинной мебелью, время будто остановилось.

Высокий, массивный, седовласый профессор, встав из-за письменного стола, вежливо осведомился, чем может служить. Но услышав просьбу иностранки заниматься с ней частным образом математикой, отрицательно покачал головой. Здоровье не позволяет ему, объяснил он, давать частные уроки. Он делает это крайне редко и только для людей, которые действительно смогут развивать математику. А женщина, да к тому же русская...

Посетительница продолжала настаивать, умолять, мешая от волнения немецкие и французские слова.

Профессор ломал голову, как от нее избавиться, и наконец нашел выход. Он предложил ей несколько задач по гиперболическим функциям. Если за неделю она сумеет их решить, тогда можно поговорить о дальнейшем.

Почтенный профессор выбрал далеко не самые легкие задачи. По крайней мере, немногие из его студентов сумели бы с ними справиться. Поэтому он был уверен, что странная русская больше не придет, и забыл о ней, как только захлопнулась дверь кабинета.

Прошло семь дней. Профессору доложили, что снова пришла русская дама. Софья Васильевна молча протянула ему тетрадь с решенными задачами. Профессор быстро проглядел исписанные листы, повторяя: «Не может быть! Это невероятно!» А потом начал проверять решения.

Каково же было его изумление, когда он убедился, что молоденькая иностранка нашла новые пути решения этих задач, такие пути, о которых он сам даже не подозревал. А когда Софья Васильевна стала с воодушевлением доказывать свои решения, профессор увидел ее умное, одухотворенное лицо, великолепные, спящие умом глаза и почувствовал к ней симпатию. Но прежде чем дать согласие с ней заниматься, Вейерштрасс (кто знает, вдруг иностранке кто-нибудь помог справиться с задачами) написал профессору Кенигсбергеру, у которого Софья Васильевна занималась в Гейдельберге, с просьбой охарактеризовать ее способности. Тот дал самый благоприятный отзыв, и только тогда Вейерштрасс согласился.

Довольно скоро профессор убедился, насколько талантлива Ковалевская. С ней он мог говорить о любых проблемах математики и физики. Она не только прекрасно понимала его, но высказывала свои интересные и новые идеи. Она стала его любимой ученицей.

«Мы должны быть благодарны Софье Васильевне за то, что она вывела Вейерштрасса из состояния замкнутости» — так отмечали современники.

Профессор просил Академический совет университета разрешить Ковалевской посещать его лекции по математике, но совет категорически отказал, несмотря на то, что из-за франко-прусской войны количество студентов на лекциях Вейерштрасса уменьшилось почти в три раза. Профессор был недоволен и огорчен отказом. Это недовольство он выразил в письме к Кенигсбергеру: «Тем более тягостно для нас, что доселе непреклонная воля высокого совета никак не допускает к нам в университет замены, предлагаемой нам из ваших рук в лице нынешнего женского слушателя, который, при условии правильного весового коэффициента, мог бы оказаться весьма ценным».

Софья Васильевна занималась с Вейерштрассом, и эти занятия целиком захватили ее. День был заполнен с утра до вечера. Забыв обо всем, она сидела за письменным столом, покрывая формулами и расчетами одну страницу за другой. Софья Васильевна чувствовала себя счастливой в этом всесильном мире воображения, все остальное в жизни казалось далеким и ненужным. В такие минуты даже все ухудшающиеся отношения с мужем не так тревожили ее душу, отходили на второй план. А отношения с Владимиром Онуфриевичем запутывались все больше, становились очень сложными. Ковалевский, увлеченный своей наукой и делами, редко навещал жену, писал ей странные сухие письма, почти не интересовался ее работой и успехами, отдалялся от нее.

Софье Васильевне казалось, что она потеряла друга и вместо него появился чужой, ненужный человек, с которым она накрепко связана, и эти оковы тяготили ее. Они встречались, но, не найдя в себе сил выяснить отношения, разъезжались с горьким осадком в душе.

«...Ей нужна спокойная и, главное, веселая жизнь на одном месте и много коротких друзей. Я расхожусь сейчас с людьми, с которыми она коротка, все-таки является ревность, мелочи и т. д. Кроме того, короткие люди начинают ей говорить, как мало мы годимся друг для друга; все это, конечно, неприятно, хотя я и сам сознаю это, нам, я думаю, не надо связывать неразлучно свою жизнь вместе, а надо остаться хорошими друзьями», — писал Ковалевский брату.

Софье Васильевне никого не хотелось видеть, она нигде не бывала, кроме дома Вейерштрасса, и ее единственным посетителем был профессор, который приходил к ней, читал лекции, разбирал работы других математиков и давал ученице новые задания.

Профессор не всегда сам приходил к Софье Васильевне — она раз, а то и два в неделю приходила на урок к Вейерштрассу. Ковалевскую ждали в этом доме, сестры профессора привязались к молодой иностранке и всячески выказывали свою симпатию. После окончания урока ее приглашали пить чай в старомодную гостиную, и беседа за столом надолго затягивалась. Визит Софьи Васильевны превращался в праздник для Вейерштрасса и его домашних, а она чувствовала себя не такой одинокой и никому не нужной.

Меньше всего она могла предполагать, что строгий профессор, к которому она шла с замиранием сердца, станет для нее таким верным другом. А когда однажды Ковалевская рассказала профессору о своем фиктивном браке и о возникших сложных отношениях с мужем, Вейерштрасс был потрясен жертвой, которую принесла его ученица. Ему, как никому другому, была понятна и близка такая самоотверженность — он сам в молодости отказался от личной жизни во имя науки. Это признание еще больше сблизило старого ученого с Софьей Васильевной, и в его отношении к ней появилась отеческая нежность. Он делал все, чтобы хоть как-то скрасить ее нелегкую жизнь, но чувствовал себя бессильным, ведь никто посторонний не мог изменить что-либо в жизни Софьи Васильевны и ее мужа.

— Не мне же первой начинать разговор, — однажды с горечью вырвалось у Софьи Васильевны, — может быть, я выдумываю несуществующие чувства, а Владимир Онуфриевич меньше всего думает обо мне и его устраивает такая жизнь. Иногда, читая его письма, мне кажется, дорогой профессор, что ему нужна только его наука и бесконечные дела, а обо мне он вспоминает из долга и пишет письма просто так, из вежливости.

Вейерштрасс пытался переубедить Ковалевскую, но она твердо стояла на своем.

— Если я ему нужна, он сам об этом должен сказать, а мне пытаться привлечь его внимание унизительно...

Такие разговоры были тяжелы для Софьи Васильевны, и профессор сам никогда их не начинал. Больше всего он боялся задеть легкоранимую душу ученицы и старался направить ее мысли в другое русло, а это лучше всего удавалось с помощью науки. За рабочим столом Ковалевская чувствовала себя в привычном мире и проводила там почти все время.

Приехавшая в Берлин Юлия Лермонтова удивилась ее необыкновенной работоспособности, несмотря на то, что сама много занималась химией.

«Ее способность в течение ряда часов предаваться самой усиленной умственной работе, ни разу не вставая из-за своего письменного стола, была поистине изумительна, — вспоминает Лермонтова. — И когда она после того вечером, проведя целый день в такой усиленной работе, отстраняла от себя бумаги и подымалась со стула, она была все еще так сильно погружена в свои мысли, что начинала взад и вперед ходить по комнате быстрыми шагами и наконец просто бегать, громко разговаривать сама с собой, а иногда разражаясь хохотом».

Только за письменным столом Софья Васильевна была счастлива. В творческом упоении она забывала обо всем остальном, и в такие моменты жизнь ей казалась прекрасной.

Ковалевской не хотелось отдыхать, не хотелось тратить время на что-нибудь другое, кроме любимой математики.

«Она ни за что не хотела выходить из дома, ни для того, чтобы гулять, ни для того, чтобы идти в театр, ни для того, чтобы делать необходимые покупки», — отмечает Лермонтова, рассказывая об их совместной жизни в Берлине.

Средства подруг были ограничены, а сами они крайне непрактичны. Поэтому они снимали первую попавшуюся квартиру, нанимали любую прислугу и мало обращали внимания на быт.

Сестра Вейерштрасса вспоминала, как однажды к ним прибежала очень взволнованная Софья Васильевна с известием, что ее обокрали. Профессор стал ее утешать, а потом разговор неожиданно перешел на интересующую Ковалевскую математическую тему, и она так увлеклась беседой, что совершенно забыла о происшедшем у нее дома неприятном событии.

Успехи Софьи Васильевны поражали и восхищали Вейерштрасса.

«Что касается математического образования Ковалевской, — говорил знакомым восхищенный профессор, — то могу заверить, что я имел очень немного учеников, которые могли бы сравниться с нею по прилежанию, способностям и увлечению наукой».

Высокая оценка скупого на похвалу Вейерштрасса радовала Софью Васильевну, и она старалась еще больше времени отдавать любимой науке. Но такие бессистемные занятия подорвали ее здоровье, она стала очень раздражительной, нервной, быстро утомлялась. Беспокоила ее и судьба сестры, которая с мужем находилась в революционном Париже и принимала непосредственное участие в деятельности Парижской коммуны.

Жизнь супругов Жаклар была нелегкой. Виктор Жаклар совсем еще молодым участвовал в конгрессе студентов всех европейских университетов в Льеже. За это его исключили из университета, а потом арестовали за участие в демонстрации студентов-бланкистов. Выйдя из тюрьмы, Жаклар стал агитатором среди рабочих, и вот здесь-то он и познакомился с Анной. А вскоре они стали мужем и женой. Летом 1870 года его судили как члена Интернационала (где он был представителем университетской молодежи) за заговор против Наполеона III и приговорили к ссылке. Но Виктор бежал в Швейцарию, за ним последовала жена. И в Швейцарии Жаклары продолжали работать. Анна работала в Центральном комитете Интернационала: переводила брошюры Карла Маркса для газеты «Народное дело», которая их печатала в приложении.

Через некоторое время супруги вернулись в Париж, где 18 марта 1871 года была провозглашена Парижская коммуна.

Жаклары возвращались во Францию через Лион. Виктор выступал на собраниях, и его выбрали народным комиссаром для сношений с Комитетом общественного спасения, и он вошел в делегацию города Лиона, отправившуюся в Париж. Обстановка в Париже была чрезвычайно тяжелая и сложная: город был окружен немецкими войсками, всякая связь его с внешним миром прекратилась.

Зная решительный характер сестры, Софья Васильевна не находила себе места.

«Мы в большом беспокойстве потому, что нет вестей от Анюты: муж ее — делегат Красной Лионской республики; из Парижа вестей нет, а из прусского лагеря — депеши, что в Париже сильная перестрелка и канонада неизвестно между кем», — писал Владимир Онуфриевич брату.

Мысль о том, что с сестрой что-то случилось, не оставляла Ковалевскую, не давала ей сосредоточиться на занятиях, и она решилась на отчаянный шаг: пробраться в осажденный Париж. Узнав о ее намерении, Ковалевский, не задумываясь, бросил все и примчался к жене. Наскоро собравшись, они тронулись в путь.

Это была рискованная поездка. Каждую минуту их могли схватить и расстрелять: во время войны с подозрительными личностями не церемонились. Ковалевским пришлось идти пешком через оккупированные немецкими солдатами области, плыть на лодке по Сене, прятаться от немцев. И все-таки 5 апреля они благополучно проникли в город и разыскали Жакларов.

Это были героические, незабываемые дни Парижа. Жаклар командовал войском Монмартра, а Анна Васильевна была членом Женского комитета бдительности Монмартра, писала воззвания к населению, ухаживала за ранеными. Вместе с сестрой самозабвенно работала в госпиталях и Софья Васильевна. Сейчас у нее не было времени вспоминать о математике, настолько ее захватило чувство собственной необходимости, какого-то странного могущества. Она знала, что может помочь измученным страданиями людям. Это давало ей новые силы, отметало прочь личные переживания. Единственно, что ей хотелось, — это сесть за стол и сделать заметки для воспоминаний об этом периоде. Софья Васильевна даже знала название своего будущего рассказа: «Сестры Раевские во время Коммуны», она намечала сюжет, но замысел этот так и не осуществился. Ни в Париже, ни позже у нее не хватило на него времени.

Париж бомбили, и опасность была велика, но Ковалевская не боялась: слишком велико было страстное желание победить.

«При каждом разрыве бомб билось сильнее сердце и где-то в глубине души вспыхивала радость, что судьба позволила и мне, кабинетной ученой, принять участие в событиях мирового значения», — вспоминала потом Софья Васильевна.

Через некоторое время, убедившись, что с Жакларами ничего не случилось, Ковалевские вернулись в Берлин. А через несколько дней в Париж вошли версальцы... и начались кровавые расправы.

«Подошли раздирательные вести из Парижа, что там делается — просто страсть; июньские дни (во время революции 1848 года) — игрушка в сравнении с нынешними гуртовыми убийствами и расстреливаниями, очень много из них хороших знакомых убиты и расстреляны; об Анюте и муже ее мы не имеем никакой вести и очень боимся за него, хоть он и вышел за две недели до конца службы, но все-таки, если его поймают, то могут приговорить к смерти или ссылке», — писал Ковалевский брату.

Опасения Ковалевского имели все основания: за Виктором Жакларом и за Анной Васильевной враги охотились ожесточенно; несколько человек, которых приняли за Жаклара, были расстреляны на месте.

Наконец Ковалевские узнали, что Жаклара арестовали, и снова отправились в Париж. Они с трудом нашли Анну и от нее узнали, что Жаклару грозит расстрел или ссылка на каторгу в Новую Каледонию, что было равносильно смерти, только медленной и ужасной. Владимир Онуфриевич добился свидания с коммунаром и узнал, что суд над ним будет месяца через четыре. В тюрьме над Жакларом всячески издевались, раздевали донага и до потери сознания избивали шомполами...

Ковалевские были уверены, что Анна поедет в ссылку вслед за мужем, и Софья Васильевна твердо решила, что она сама проводит сестру в Новую Каледонию. Владимир Онуфриевич не мог допустить, чтобы жена поехала с сестрой, — поедет он, в этом нет никаких сомнений.

«Сила обстоятельств говорит, что сопровождать Анюту через Суэц, Цейлон и Мельбурн придется мне, — писал Ковалевский брату, — кроме того, так как я человек свободный, то мне придется поселиться с ними в Новой Каледонии, а Софа, выдержавши экзамен в Берлине, приедет к нам туда...»

Но, к счастью, удалось организовать Жаклару побег из тюрьмы, и он с паспортом Владимира Онуфриевича уехал в Цюрих, где его уже ждала Анна.

В эти трудные, полные бесконечных тревог дни Софья Васильевна еще раз убедилась, что она не права и что муж относится к ней с любовью и преданностью. С волнением она ждала, что Владимир Онуфриевич начнет разговор об их отношениях и все встанет на свои места. Но Ковалевский молчал, а Софья Васильевна не смогла первой произнести решающие слова. Вскоре Владимир Онуфриевич уехал, так и не поговорив с женой.

С тяжелым сердцем Софья Васильевна вернулась в Берлин.

— Математика — вот что для меня основное, — убеждала она себя, — а остальное как сложится.

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.