Вы здесь

1. Портрет героя и вступление в тему

 

Из оконных щелей тянуло холодом. Пламя свечи колебалось, тени прыгали по столу, мешая писать. Это раздражало. Старик отложил перо, плотнее закутался в шубу, подышал на застывшие пальцы.

Все раздражало. Визг прихваченной морозом трактирной двери невдалеке и пьяные вопли, сменяющиеся вязкой тишиной. Мрачные стены случайного жилья с пятнами плесени. Расшатанный стул скрипел. В комнате пахло горелым рыбьим жиром. Как от тех миног, что жгут для освещения в рыбных ватагах по берегам Каспия.

А ведь он нарочно приказал купить хорошие, дорогие свечи! Надо записать расходы. Правительство не щедро, многое в экспедиции делаешь за свой счет. Жалованье академика только кажется большим: пять тысяч ассигнациями в год — столько получал в свое время титулярный советник Александр Пушкин. Приходится беречь каждую копейку. Недавно, мучаясь от стыда, занял у станционного смотрителя двадцать пять рублей — почта с деньгами запаздывала.

Он просто устал. И нездоров к тому же. И — к чему скрывать от себя — стар для путешествий. Позавчера гостеприимный татарин пригласил его осмотреть свою кибитку, и молодая веселая женщина угостила прекрасным калмыцким чаем (он пожевал губами), м-да... и всплескивала руками, и ужасалась: человеку в его летах надо сидеть дома, пить чай и любоваться внуками...

Лихорадка замучила. А ведь похвалялся, что более стоек, чем его молодые спутники. Врачи советуют новомодное снадобье — хинин. Но, во-первых, он сам доктор медицины, хотя и не занимался ею с молодости. Во-вторых, приступы не перемежаются, как должно — о, ученый всегда найдет место сомнениям. А главное, надо признаться, он упрям и предпочитает лечиться по-своему. Полынный чай, смоляной пластырь на грудь. Сегодня, например, посетил баню. Русская баня есть весьма отличное средство при многих болезнях. Правда, озноб, кажется, снова имеет быть.

Сырая осень этот год простояла в Астрахани до самого рождества. Что не способствовало здоровью и задержало возвращение в Петербург: дороги в России ужасны, особенно когда... как это?.. распутица. Теперь наконец «стужа завернула», как выразился вчерашний кучер, и старик в который раз подивился незнакомому русскому выражению.

Эта страна — огромная, неухоженная, малоизученная — была его родиной. Но язык ее он не всегда понимал хорошо, хотя был в состоянии оценить его богатство: дорогой друг, Владимир Иванович Даль, намерен собрать русские слова для толкового словаря — гигантский труд! Привычный с младенчества немецкий не столь ярок: он как-то прошелся насчет юристов, любящих «вклеивать латинские фразы в самые обыкновенные документы, чтобы прикрыть скудость немецкого языка цветами классического стиля». Но и сам нередко делает так же.

Вот и сейчас в письме, упомянув, что новый военный губернатор völlig unbegreifliche — полностью непостижим, посетовал, что русское «совершенно бестолков» куда как лучше.

Письмо было давнему сподвижнику, хотя и младшему летами, а отчасти даже начальнику: Александр Теодор фон Миддендорф состоял непременным секретарем Петербургской Академии наук. Правда, какое-то время отходил от этих обязанностей, но сейчас, по слухам, опять вернулся к ним. Известия достигают Астрахани крайне медленно, и это тоже раздражает.

Так или иначе, деловому обращению "Hochgeehrter Herr Sekretär" он предпочел добрую латынь: "Amice suavissime" — дражайший друг. И письмо, задуманное чисто деловым, приобрело характер сетований близкому человеку.

Четыре года — четыре нелегких путешествия на Каспий. Он с радостью начинал эту работу: исследовать причины, по коим снижаются уловы знаменитой каспийской рыбы, интересно для науки и важно для государства. Он честно продолжает ее (правда, расширил свои исследования далеко за пределы задания, но так уж устроен ученый, и об этом говорить нечего). И разве можно останавливаться на половине дороги? Он счел бы непорядочным для себя ограничиться научными выводами. Нет, он работает для жизни, и определить практические действия — его долг. Даже в мелочах он старается изменить негодные вековые привычки, улучшить положение дел к пользе людей, к выгоде отечеству.

Хотя бы те же миноги: сколько труда положил он, разъясняя, что использовать их вместо свечек не столь уж разумно; приготовленные к долгому хранению надлежащим образом, они превратятся в продукт, охотно покупаемый в других краях за хорошую цену.

А в более серьезных вопросах!

И каков же результат его стараний?

Он схватил перо: «Почти все, что относится к практике — касается ли это законодательства о рыболовстве или использования рыбы — из отчетов вычеркивается... В то же время какой-то... чиновник (столоначальник — написал он язвительно по-русски) постоянно покидает тот стол, на котором он обрабатывает мои материалы, везде разъезжает и разглашает повсюду, что мои отчеты совсем ничего не дают для практики!»

О, причины такого поведения ему хорошо понятны. Даже известны суммы взяток, даваемых рыбопромышленниками чиновным лицам, чтобы все оставалось по-старому. Ему такие деньги и не снились. Об этом не стоит писать.

А единственный способ защиты — публиковать в газетах его практические выводы, чтобы читатели сами могли ознакомиться с результатами этой важной для них работы, с деловыми советами и не слушали глупые слухи, распускаемые бесчестными людьми. И разве не академия должна была бы заняться этим? Но она не желает! Сидя здесь, в глуши, можно только бессильно браниться: «Я думал, что академия сама почувствует, — написал он в сердцах, — что я отнюдь не хочу показывать... как это... geballte Faust — кукиш в кармане!»

Что за несчастье для важного дела, когда вокруг него топчутся и мешают, и откровенно вредят столько «опекунов»! Департамент сельского хозяйства. Географическое общество, тоже требующее представления отчетов по экспедиции. Академия наук — «ее притязания по крайней мере самые давние и самые основательные», но что она делает с этими отчетами? Заслушивает их за круглым столом — и все? Мало того, великий князь Константин на правах генерал-адмирала (как же, обследуется море!) недавно заявил, что, поскольку экспедиция получила поддержку от Адмиралтейства, необходимо представить наблюдения по Каспийскому морю в Морской сборник. Поддержкой, видимо, называются усилия помешать работе. Впрочем, это тоже не для письма, и стариковская осторожность должна взять верх. Лучше переменить тему.

«Здесь уже пять дней стоит ясная погода. В моем самочувствии произошло заметное изменение. Прежде всего я теперь снова до некоторой степени могу управлять моими духовными функциями, которые частично или прекращались, или по крайней мере не слушались меня. Состояние, в котором мы провели от восьми до десяти недель, атмосфера, наполненная овсяной похлебкой, щами и кашей, море, лежащее на 85 футов ниже, чем полагается каждому честному и порядочному морю, все это было для меня ужасно. Это подошло бы только для лягушек».

Про щи и кашу, как сказал бы коллега Даль, «для красного словца». На самом деле он давно уже взял за правило есть национальные блюда. И полюбил многие. Помнится, еще будучи неопытным путешественником, по дороге на Новую Землю, в Вытегре заказал бифштекс в придорожном трактире. Не моргнув глазом, половой принес бифштекс... С тех пор он заказывал каши. Что же до щей — на одной из почтовых станций, где он застрял надолго, старательный служитель спрашивал каждый день, что приготовить на обед. И каждый день подавал щи, объясняя, что все остальное съели приезжие. Прекрасные были щи, между прочим.

«Физически же я еще не вполне здоров. Еще вчера у меня несомненно была лихорадка. Уже хорошо то, что ее симптомы были ясно выражены. Мучительный кашель также еще не прекратился. Это, вероятно, вызвано тем, — он усмехнулся, оглядев унылую комнату, — что стены моей теперешней небольшой квартиры с низким потолком еще не промерзли насквозь: когда входишь, ощущаешь запах сырости. Впрочем, я надеюсь в ближайшее время выехать, независимо от того, прекратятся ли явления лихорадки или нет».

Взбодрясь, похвастался: «Из-за высоты, на которой расположен Тифлис, я там был здоров как рыба, а у Морица все время была лихорадка. Вот сколь различны люди».

И, весьма довольный собой, закончил письмо в ироническом тоне: «В последнее время в Астрахани чувствовалось большое оживление из-за пожаров, убийств, а также обвинений в воровстве, направленных против высокопоставленных лиц, генералов и так далее. Теперь мы освящаем георгиевские знамена 44-го и 45-го экипажей, сопровождая это обедами».

Великолепное времяпрепровождение для ученого и занятого человека! Он поставил подпись, дату: Астрахань, января 13-го, 1857.

Знобило, однако, все сильней. Вот вам, уважаемые коллеги, лишнее доказательство, что диагноз перемежающейся лихорадки не столь уж безупречен: где же правильное чередование приступов? Тем не менее, пожалуй, следовало лечь.

Пересилив себя, старик записал дневник, расходы, дела на завтра. Встал с некоторым трудом. Был он высок и сухощав, несколько сутул. Шел заметно хромая. Нога болела давно, и долгие пешие хождения сказывались не лучшим образом, тут как-то пришлось и на носилках путешествовать.

Приоткрыв дверь в переднюю, окликнул слугу. Ответом был лишь храп. Подозрительно густой, между прочим: завтра надо проверить целость склянок с заспиртованными рыбами. Не в первый раз. Старик огорченно пощипал реденькую и короткую, сливавшуюся с баками, как у эстонских крестьян, бороду. Потоптался в раздумье. Выпил полуостывший декохт — лечебный отвар собственного изготовления, и кряхтя устроился на жестком диване, все под той же тяжелой шубой.

Настроение опять испортилось. Видит бог, он не привередлив. И ради научного интереса, ради дела согласен поступаться многим. Но бесконечные, трудные сами по себе скитания часто омрачаются еще и людьми, с которыми его сводит злой рок. Или причина в нем самом?

Ну хорошо, нет почтения к ученым заслугам, просто к старости. Но разве не удивительно, что в стране, где так развито чинопочитание, он — статский генерал, его превосходительство, следующее по казенной надобности, — вынужден то и дело ругаться, топать ногами и кричать на смотрителей, прислугу, чиновников, не исполняющих свои обязанности? Бесконечные препоны и проволочки, всегда кончающиеся взяткой и чаевыми. Бесконечное нахальство и леность. Где-то по дороге после безобразной сцены (стыдно вспомнить) служитель угодливо назвал его сеньором и тут же, опомнясь, потребовал не только на водку, но и на чернила!

Генеральская комната для проезжающих всегда занята бог знает кем. На одной станции там расположился молодой и наглый жандармский лейтенант с женщиной:       «Разве вы не видите — здесь спят», — сказал он высокомерно. На другой — английские офицеры, не по своей воле, но со всеми удобствами следующие из разгромленной турецкой крепости. Почему из-за этих пленных вояк он должен ночевать на снегу? В конце концов ему отвели место в прихожей, причем не сочли нужным даже постелить полость, прикрывавшую ящики с купеческим товаром. И на обед не было ничего...

Он возмущенно заворочался на жестком ложе.

Холодно. Звенит в ушах. Или это мелодия, странная музыка горских народов? Возле большой четырехугольной постройки с башней осетины в оранжевожелтых черкесках танцуют по снегу тесным кругом, поставив в середину бутылку вина. Да это станция Казбек. Там его застал прошлый Новый год. И там ему, наконец, отвели генеральскую комнату: голое помещение с камином, насквозь промороженное. Затопили камин. Температура поднялась до плюс семи градусов по Цельсию — он измерял как всегда тщательно. И тут дрова кончились. Как оказалось, запас дров на прошлый год исчерпан, а новые привезут только летом, надо ждать до первого июля. Или обеспечивать себя «хозяйственным образом». Он не очень понял, что значит этот «образ», но приказал своею властью разломать забор. По-видимому, такие действия и имелись в виду, во всяком случае приказание было выполнено без обычных пререканий. Помнится, утром охотники подстрелили двух птиц. Он, разумеется, определил род и вид, и сделал все нужные измерения, и узнал местные названия, и расспросил о повадках. Из геологических пород возле станции наблюдались круто вздыбившиеся сланцы, а также порфир и мелафир, в основном красного цвета, но на углах серый.

Кажется, именно на этой станции он встретил пленного турецкого пашу. Тот ехал в удобной коляске. Но, едва войдя в помещение, устроился на жестком диване, подогнув под себя ноги, и блаженно зажмурился: отдыхал. А проезжий военный в то же время с удовольствием закусывал стоя — тоже отдыхал от сидения в коляске. Что очень интересно. По-видимому, у людей Востока сочленовные поверхности тазобедренных суставов отличаются от таковых у европейских народов. В детстве он наблюдал, как отдыхали в поле крестьяне-эсты: если не было подходящего валуна, они просто садились на землю и вытягивали ноги. Конечно, положение нижних конечностей при отдыхе — не столь уж надежная антропологическая деталь, но многое в антропологии весьма спорно. Закреплен ли этот признак в поколениях или воспитывается с детства, пока члены так подвижны?

Откуда-то полыхнуло жаром. Ну конечно, это Огонь — храм огнепоклонников под Баку. Вот и полые колонны с языками пламени наверху (в его присутствии одну из них так и не могли зажечь). В центре — яма, где постоянно горит нефтяной газ. Он тогда еще долго ломал голову: чем объяснить, что известь, составляющая стенки ямы, не спекается в стекловидную массу? Наверное, в ней большая примесь глины, сдерживающей каким-то образом термохимический процесс. Разумеется, предположение без проверки немногого стоит.

Огнепоклонников тогда оказалось всего трое. Один, по-видимому, принял обет не причесываться и не мыться. Санскритские черты лица. Было неловко измерить у них лицевой угол — люди занимались богослужением. Ритуальная музыка звучала пронзительно: сильно дули в изогнутую раковину, бедный бог должен вечно слушать эти звуки. Кстати, раковина принадлежала переднежаберному брюхоногому — он легко определил род морского моллюска.

Но вот пламя потускнело, и торжественное пение, сопровождаемое звоном маленьких колокольчиков, затихло вдали. «Да ты сплошь покрыт сыпью!» — со смехом вскричал кто-то из глубин памяти. Старик узнал этот молодой голос. Давным-давно, в отечественную войну, когда корпус наполеоновской армии под командованием Макдональда занял часть Курляндии и долго стоял под Ригой, медики-добровольцы из Дерптского университета работали в рижском лазарете. Уставали неимоверно. Он с сокурсником жил в маленьком домике среди сожженного предместья. Сыпной тиф, свирепствовавший в округе, не пощадил и их. Они выжили чудом. Пришли в сознание. И еще без сил, едва ощутив «отрадное чувство выздоровления», смеялись, к большому удивлению хозяйки, время от времени заглядывавшей к ним в комнату, — не пора ли выносить...

Кое-кто пожимал плечами тогда: стоило ли прерывать учебу и рисковать жизнью? Он ответил коротко: надо было послужить родине.

С тех пор он много служил родине. И кое-кто пожимал плечами. Году в 1840-м его посетил один из столпов прибалтийского дворянства. Надменно оглядывая скромное жилище академика в деревянном домике, что на 12-й линии Васильевского острова, гость повел речь о необходимости всемерного служения интересам остзейских немцев, о чувстве кровного родства, о великой прусской родине.

Возникла неловкая заминка. Хозяин не счел нужным скрывать свое мнение по этому вопросу. Конечно, его давние предки, в свое время переселяясь с запада Европы, из далекой Вестфалии, проезжали через земли, задолго до того принадлежавшие древним пруссам — племени, еще в XIII веке уничтоженному Тевтонским орденом. Но почему он должен считать эти земли своей родиной, если его род издавна живет в Эстляндской губернии государства Российского, и русское свое дворянство получил из рук самого Петер дес Гроссен — Петра Великого, и с тех пор всегда оправдывает эту честь преданной службой своему отечеству — России!

Визит был скомкан. Гость, обычно не унижавшийся до языка славян, на этот раз поименовал хозяина так, как его звали русские друзья, произнеся нарочито старательно: «Я вижу,  К а р л  М а к с и м о в и т ш  стал хорошим русским патриотом». И церемонно откланялся.

А хозяин (порою он был непрочь посокрушаться о положении прибалтийских немцев, равно нелюбимых и на западе, и на востоке) долго и возбужденно выговаривал жене привычное: неужели нельзя держаться разных взглядов без ненависти и презрения друг к другу? Жена испуганно соглашалась и просила успокоиться.

Успокоиться он мог только за микроскопом. Мир науки — вот единственное убежище от житейской суеты с ее низменными страстями. Неоглядная сокровищница природных тайн — вот единственное занятие, достойное разумного существа. Занятие всепоглощающее и трудное. Недаром с молодых лет его посещает один и тот же сон: гном, несущий на плечах огромную пирамиду, медленно идет вдаль, за ним другой, третий... Когда начался их путь? А когда начался его путь? Ему кажется, что с самых первых шагов своих он уже начал думать о скрытых связях в природе.

...Жар прошел. Слабость и истома разливались волнами, погружали мозг в сонное забытье, вызывая картины и ощущения совсем далекие.

Вот ласковая рука женщины, которую он сперва считал матерью. Вот летний ветер прикасается к разгоряченному лицу, и трава шелестит по ногам, и он бежит наперегонки с собакой вверх по пригорку — что там, за холмом? а там, за той рощей? И невысокое эстонское небо переполнено светом, птичьими трелями, радостью.

Легкая испарина выступила на обрамленном сединою лбу спящего. Дыхание его стало ровным. Знаменитый естествоиспытатель и путешественник Карл Бэр странствовал по золотым полянам своего детства...

 

«СХОЛИИ И КОРОЛЛЯРИИ» — так по-старинному назвал Бэр пояснения и толкования в важнейшем его печатном труде. И вот сейчас, после первого знакомства читателя с героем книги, мне представляется необходимым обозначить свою позицию — нечто вроде схолия с изложением авторских намерений.

По-разному складываются отношения автора и героя его повествования. Как правило, они неплохи — иначе трудно писать. Ничего, что порой этих двух заинтересованных лиц — соучастников в общем труде — разделяют века: люди остаются людьми, и контакт между ними всегда возможен.

Конечно, пресловутая объективность суждений, столь милая сердцу служителей науки, требует, чтобы автор научно-художественной книги надел личину бесстрастного аналитика. Однако если у людей, даже ученых, есть сердце и этому сердцу что-то мило, так значит они уже заведомо не могут быть полностью объективны. Не потому ли в самой строгой «академической» монографии о том или ином труженике науки вдруг между казенными оборотами прорывается незапланированная живая струя порицания или похвалы «в адрес объекта исследования»?

Как-то мне пришлось писать об ученом с большими заслугами, но странное дело — чем глубже я знакомился с ним по различным материалам, чем сильней росло мое почтение к обширным его трудам, тем объективнее я излагал усвоенное и тем тяжелее давалась авторская симпатия к человеку-памятнику. Да и он, мне казалось, начал коситься с портретов неодобрительно: факты — фактами, но ведь не диссертация же!

Здесь по-иному. Недаром автор пропустил героя вперед. По мере знакомства с его работами и поступками все четче проявлялся их творец, живой человек, очень похожий на нас с вами, читатель. С присущими человеку силой и слабостью, разноречивостью действий, везеньем и невезеньем. А ведь его первый биограф Людвиг Штида утверждал, что жизнеописание выдающейся личности должно быть письменным монументом, ибо потомство ценит не характер и житейские черты, а дело, и потому не должно отмечать слабостей: статуя изображает здорового человека.

Карла Бэра называли «одним из величайших биологов». Его ставили в ряд с Аристотелем и Гарвеем, Ламарком и Дарвином. Я попробовал выписать те области науки, к которым он имел прямое отношение. Вот часть этого перечня: эмбриология, антропология, ботаника, география, ихтиология, палеонтология, библиотечное дело, сравнительная анатомия, педагогика, экология (еще до рождения этого термина) и так далее — «ет цетера», как писали в его время.

В самую пору отшатнуться от списка и застыть в почтительном уважении — без слов, без сердца.

Но круг его интересов был намного шире тех разделов знания, где он оставил четкий, порою основополагающий след. Тут уж никакого алфавита не хватит. Имена североамериканских индейцев и древние камеи, аэролиты — небесные камни и болезни картофеля, ясновидение и странствия Одиссея... «И к санскритской литературе, — признавался он коллеге Ф. П. Аделунгу, — также привлекает меня нежная любовь, которая тем более является платонической, что возлюбленная мне неизвестна».

Энгельс писал Лассалю: «...личность характеризуется не только тем, что она делает, но и тем, как она это делает»1.

Вот это — «как делает» — превращает остраненную, возвышенную фигуру классика науки в живого человека с его восторгами и ошибками. Весь мир, вся природа представлялась ему таинственной и прекрасной незнакомкой, и юношеская страсть к ней не остывала с годами. Нет, не простое любование — она была деятельна и даже чуточку безрассудна порой, эта страсть. И потому вместо унылого, подавляющего сознание перечня специализаций моего героя можно назвать коротким, самым великолепным для ученого званием: Испытатель Природы.

Четверть века назад крупнейший исследователь Бэра и переводчик профессор Борис Евгеньевич Райков опубликовал «полную», по его выражению, научную биографию корифея науки — больше тридцати листов. В 1984 году ведущая ныне исследовательница Бэрианы Татьяна Аркадьевна Лукина в очередном томе «Научного наследства», целиком посвященном Каспийской экспедиции Бэра, сообщила: «Со времени выхода в свет в 1961 году книги Б. Е. Райкова были обнаружены еще многие архивные материалы, в особенности письма Бэра, немало сделано для историко-научного осмысления его теоретических взглядов. Это позволяет и побуждает по-новому осветить этапы его жизни... Редколлегия серии «Научно-биографическая литература» АН СССР готовит к изданию новую биографию Бэра». И тут же дополнила: «Системное изучение всего обширного фонда Бэра, состоящего из нескольких тысяч единиц хранения, еще дело будущего».

Наша небольшая книжка, предназначенная для массового читателя, не претендует на глубины научного анализа. Это всего лишь «введение в Бэра», попытка увидеть человека науки в становлении и развитии под влиянием его индивидуальных качеств и условий среды. Как принято в жизни, оба эти фактора действуют вместе и разноречиво, создавая уникальнейшее на свете произведение — личность. Но и личность, особенно такая, как наш герой, воздействует на среду. Гёте писал: «...основная задача биографии в том и состоит, чтобы изобразить человека в его соотношении с временем, показать, в какой мере время было ему враждебно и в какой благоприятствовало, как под воздействием времени сложились его воззрения на мир и на людей... поскольку время увлекает за собою каждого, хочет он того или нет, определяя и образуя его». Эта половина правды, высказанная великим мыслителем, должна многое объяснить нам в поведении ученого. Вторая же половина правды — в воздействии его самого на время, на будущее: человек творит эпоху.

В 1865 году Петербургская Академия наук выпустила роскошным 650-страничным изданием в количестве 400 экземпляров — для рассылки по адресам — на немецком языке «Известия о жизни и трудах Господина тайного советника доктора Карла Эрнста фон Бэра, составленные им самим». По скромности автора книга не изобилует деталями личной жизни. Но и это служит деталью, характеризующей его личность. «Отраженным изображением» складываются житейские черты Бэра через его научную деятельность, через путевые дневники, особенно через деловые письма, часть которых — несколько томов — тщательнейшим образом собрала, перевела и прокомментировала Т. А. Лукина. Правда, использование писем даже в самых благородных побуждениях он осуждал и, разумеется, по-своему, по-старомодному был очень прав — нам следует повиниться перед ним.

Из всех этих материалов, из воспоминаний и анекдотов о нем встает фигура человека доброго и легко вспыльчивого, остроумного и рассеянного, провидящего умницы и заблуждающегося упрямца, увлекающегося педанта. Восторженный сухарь — может ли быть такое? В жизни — да, ибо личность неисчерпаема, а подобная — тем паче.

Он был продуктом своей эпохи. Гениальным продуктом. Нам, из нашего далека, нетрудно прозреть его слабости. Но кто из нас в то время был бы способен на его прозрения?

Вот он смотрит со старинной фотографии (или дагеротипа?), важный чиновник со звездой на вицмундире, и взгляд его суров и мудр, как полагается на восьмом десятке лет. А вот в те же годы он начинает автобиографию: «Я появился на свет 17 февраля 1792 года по старому стилю. В бытность мою в Германии я воспользовался этим обстоятельством таким образом, что праздновал мой день рождения в високосные дни — следовательно, один раз в четыре года. Поэтому я мог ожидать от судьбы, что она удлинит мою жизнь в четыре раза».

Я прочел это, и старый человек со скупо сжатым ртом, показалось, улыбнулся мимолетно, тотчас напустив на себя скучный педантизм: «Но, строго говоря, я все же не могу назваться ребенком високосного дня... В XVIII веке разница между Юлианским и Грегорианским календарями составляла только одиннадцать дней. Таким образом, в прошлом веке 17 февраля по старому стилю соответствовало 28 февраля, а не 29 февраля по новому стилю».

Таким он был везде — в письмах, в речах, даже в экспедиционных отчетах, оглашаемых за знаменитым круглым столом императорской Петербургской Академии наук. Сочетание шутки, иронии с научной дотошностью — всегдашний язык Бэра.

Таким я попытался представить его читателю в «портрете» на первых страницах книги. Таким попробую держать его «в уме», повествуя о жизни этого человека с самого начала.

А теперь мне пора приступить к рассказу — он нетерпелив, мой тайный советник со старческим взглядом и молодой душой.

Я пишу по книгам и документам, полный расположения к нему, не избегая его стиля и стараясь не погрешить грубо против научной истины. В прочем же, как говорили в его время, мне остается уповать на благосклонность любезного читателя.

 

  • 1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — Т. 29. — с. 492.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.