Вы здесь

3. В России (1907 — 1912 годы)

Решение поехать в Россию 

В семье Эренфестов сохранился дневник, который Павел Сигизмундович и Татьяна Алексеевна начали вести сразу после женитьбы, в конце 1904 года. Больше всего там записей о детях. Наряду с такими записями встречаются и раздумья о своем собственном настоящем и будущем. Случается, что подобные записи превращаются в диалоги супругов, причем Павел Сигизмундович всегда писал по-немецки, а Татьяна Алексеевна вскоре перешла с немецкого на русский. И уже 21 декабря 1904 года мы читаем о решении Эренфеста хотя бы ненадолго поехать в Россию: «Я обещаю тебе поехать с тобою в Россию и жить там, — пишет в этот день Павел Сигизмундович, добавляя: — поскольку это будет благоразумно и ты этого хочешь».

Трудно сказать, чем вызвано решение Эренфеста переехать в Петербург. Вероятно, были здесь и чисто эмоциональные мотивы. Прежде всего, уже много лет не была на родине Татьяна Алексеевна. Большую роль сыграл, по-видимому, и глубокий интерес к России Павла Сигизмундовича.

Можно думать, что Эренфесты руководствовались и другими соображениями. Им казалось, что в Петербурге, где было много учебных заведений (университет, Политехнический, Технологический, Горный институты, Бестужевские курсы) и мало физиков, обоим будет гораздо легче устроиться на работу. Вероятно, немаловажную роль играло и то обстоятельство, что они хотели сделать русский язык родным для недавно родившейся дочки, названной в честь матери Татьяной (Таня-штрих1, как стали ее называть в этой физико-математической семье).

В Петербург Эренфесты приехали осенью 1907 года и поселились в доме на 2-й линии Васильевского острова, неподалеку от той квартиры, которую занимала Татьяна Алексеевна со своей тетушкой до отъезда в Геттинген.

Поселению на квартиру сопутствовала процедура прописки. Татьяна Алексеевна много лет спустя, в 1961 году, вспоминала о том, какие затруднения испытывал в общем-то доброжелательный чиновник из полицейского управления, который должен был ежегодно продлевать Эренфестам право на жительство (Павел Сигизмундович оставался австрийским подданным и лишь в 1923 году принял голландское подданство). Трудность заключалась в том, что в практике упомянутого чиновника встреча с «Konfessionslos’oм» была беспрецедентной; он не мог подобрать русского слова, которое соответствовало бы немецкому «Konfessionslos». В. В. Дойникова2 вспоминает, со слов самого Эренфеста, что этот чиновник и его коллеги буквально пришли в отчаяние перед лицом такой неразрешимой проблемы. Когда Эренфест поинтересовался, почему же это так их волнует, один из них воскликнул: «Да Вы сами подумайте: на каком кладбище мы будем Вас хоронить, если Вы здесь умрете?!». Двадцатисемилетний Эренфест от души рассмеялся и заверил, что смерть не входит в его планы.

К лаборанту Санкт-Петербургского Политехнического института им. Петра Великого, доктору философии Мюнхенского университета Абраму Федоровичу Иоффе, жившему неподалеку от института, на Муринском проспекте, Эренфесту пришлось добираться на конке — маленьком вагончике, двигавшемся по рельсам за парой гнедых. На крышу вагона вел полуоборот винтовой лестницы: там была (за неимением бугеля) установлена скамейка. О панораме, открывавшейся с этой высоты, не приходится и мечтать современным пассажирам, мчащимся по улицам в автобусах или приземистых автомобилях!

Петербургская физика

В 1905 году в Мюнхене Эренфест познакомился с А. Ф. Иоффе. Встреча состоялась в кафе «Луц», где каждое воскресенье собирались молодые физики города; одним из инициаторов этих встреч и был Абрам Федорович (а среди участников можно назвать Арнольда Зоммерфельда, Питера Дебая и Макса Лауэ). Эренфест и Иоффе были ровесниками. Один — ученик Рентгена — тонкий экспериментатор, живо интересовавшийся теорией; другой — ученик Больцмана — первоклассный теоретик, внимательно следивший за экспериментальными работами. Оба люди интеллигентные, они не могли не понравиться друг другу. И все же в Мюнхене их встречи были мимолетными, а знакомство оставалось довольно поверхностным: Иоффе не подозревал, что Эренфест женат на русской, а Эренфест, угадавший в Иоффе иностранца, решил, как вспоминала Татьяна Алексеевна, что он голландец.

Виктор Шкловский, говоря о Петербурге начала века, одной фразой дал, хотя и чисто внешнюю, но запоминающуюся примету времени: «тогда еще попадали под конку». В тон ему можно добавить, что как раз с осени 1907 года петербуржцы получили печальную возможность попадать под трамвай: первая линия протяженностью немногим более двух километров, по которой циркулировало десять вагончиков, соединила Большой проспект Васильевского острова с началом Невского.

Уже в первые месяцы жизни в России наметившаяся в Мюнхене взаимная симпатия перешла в теплую дружбу. Иоффе и Эренфест виделись часто — «...два раза в неделю мы обсуждали интересовавшие нас вопросы физики, обычно у него на квартире, иногда при участии других физиков. А в промежутке между встречами он ежедневно посылал мне письма в 6 — 12 страниц с изложением своих мыслей и вычислений», — писал А. Ф. Иоффе в своей книге «Встречи с физиками»3.

Общение с друзьями Татьяны Алексеевны, с Абрамом Федоровичем позволило Павлу Сигизмундовичу довольно быстро разобраться в ситуации, сложившейся в физике и математике в Петербурге в конце первого десятилетия нашего века. При университете имелась блестящая математическая школа, своим расцветом обязанная П. Л. Чебышеву (1821 — 1894), традиции и слава которой поддерживались трудами А. А. Маркова, А. Н. Коркина, В. А. Стеклова и их учеников. Блестящим ученым, которого, по свидетельству Т. П. Кравца, Эренфест высоко ценил и который примыкал скорее к математикам, был Алексей Николаевич Крылов.

Среди физиков выделялся заслуженный профессор университета Орест Даниилович Хвольсон, уже в те годы пользовавшийся европейской известностью (он был почетным членом Берлинского физического общества, Бельгийской академии наук и т. д.) благодаря своему классическому курсу общей физики, первый том которого был издан в 1897 году. Курс Хвольсона был переведен на немецкий, французский, испанский языки и в физической литературе тех лет возник даже термин «хвольсоновский стиль изложения». «Совершеннейшим летописцем физики» называл Хвольсона С. И. Вавилов. Об этом курсе Эйнштейн писал как о «превосходном», по нему постигал физику Энрико Ферми. 18 августа 1918 года Ферми писал из Рима своему товарищу Э. Персико: «Я очень рад, что взялся за этот учебник, так как он углубил те знания физики, которые у меня уже были, и познакомил меня со многим, о чем я не имел ни малейшего представления».

Об авторитете О. Д. Хвольсона в России можно судить по тому, что уже в те годы существовало неписаное правило: молодые физики, вступавшие на путь преподавания, где бы ни развертывалась их будущая деятельность, приезжали в Петербург, чтобы представиться Хвольсону.

Другим известным физиком был Иван Иванович Боргман. Он также имеет несомненные заслуги перед русской наукой. Ему принадлежит инициатива в издании сыгравших большую просветительскую роль сборников «Новые идеи в физике», в которых публиковались наиболее интересные работы как зарубежных (Эйнштейн, Перрен, Резерфорд, Планк, Дж. Дж. Томсон и др.), так и русских (П. Н. Лебедев, А. Ф. Иоффе) физиков. Он был организатором научно-исследовательского института физики при университете. Его энергии русская физика была обязана быстрому темпу (и масштабам) строительства здания этого института. Боргману помогло и то, что он был, во-первых, членом Государственного совета, представляя в нем деятелей науки, и, во-вторых, в свое время преподавал физику царю Николаю II.

Однако следует признать, что школы физики в Петербурге ни Хвольсону, ни Боргману создать не удалось. И объяснялось это не только объективными причинами, в частности малостью выделяемых средств, тем, что строительство института при университете закончилось только в 1914 году (в год смерти Боргмана), но и тем, что оба этих ученых, равно как и самый молодой из профессоров физики Петербургского университета Николай Александрович Булгаков, не обладали достаточными творческими данными — тем, чем в избытке наделены были петербургские математики и глава самой крупной дореволюционной физической (московской) школы — Петр Николаевич Лебедев. Оставленным для подготовки к профессорской деятельности при Петербургском университете предлагалось воспроизвести ту или иную сделанную за границей работу. Требование, не лишенное основания, когда оно является первым этапом соответствующих исследований, но недопустимое, если оно с самого начала рассматривается как ее основной итог.

Магистерский барьер

К сожалению, всем этим не исчерпывались трудности, встававшие на пути молодого человека, который желал посвятить себя физике и работать в Петербургском университете. «Трагедией петербургской физики» назвал А. Ф. Иоффе отношения, которые сложились в университете между математиками и физиками. Дело сводилось к тому, что математики предъявляли чрезмерно суровые требования к магистерским экзаменам, которым подвергались физики, желавшие посвятить себя преподавательской деятельности. Создавалось парадоксальное и действительно трагическое положение: люди, имевшие широкую известность, опубликовавшие серьезные исследования, которых хватило бы не на одну докторскую диссертацию (не говоря уже о магистерской), не могли получить права на защиту. Четкой программы по математике не было, а так как математики, за исключением В. А. Стеклова, считали, что нет специальной «математики для физиков» (А. Н. Коркин даже резко возражал против введения самого термина «математическая физика»), то физикам нужно было владеть, по существу, всей математикой.

А. А. Маркову принадлежало своеобразное определение математики: «Математика — это то, чем занимаются Гаусс, Чебышев, Ляпунов, Стеклов и я». Так как все упомянутые Марковым ученые интересовались широчайшим кругом проблем, то и оказывалось, что в течение четверти века, как писал А. Ф. Иоффе, ни одному физику не удалось преодолеть магистерского барьера. Положение несколько изменилось лишь с приходом в университет В. А. Стеклова и надо, к сожалению, добавить — после смерти А. Н. Коркина.

А вместе с тем в стенах Петербургского университета занималось немало талантливой молодежи, живо интересовавшейся физикой. И для этих молодых людей приезд Эренфеста, о котором в тесном кругу петербургских физиков сразу же стало известно, сыграл очень большую роль. Он был одним из первых физиков-теоретиков в России. К тому же Эренфест приехал с Запада, где были осуществлены революционные открытия и исследования Рентгена, Планка и Эйнштейна. Поэтому именно вокруг Эренфеста стала концентрироваться эта молодежь.

В доме на Лопухинской

Эренфесты недолго прожили на Васильевском острове. Вскоре они переехали на Аптекарский остров, сняли квартиру в двухэтажном деревянном доме на Лопухинской улице (ныне она носит имя академика И. П. Павлова), обращенном одной стороной к небольшому, но живописному парку (ныне парк им. Ф. Э. Дзержинского). Этот дом — один из немногих сохранившихся сейчас деревянных зданий Петроградского района Ленинграда.

Лопухинская улица упиралась в строения лабораторий И. П. Павлова. Об этом соседстве Эренфесты узнали с первых дней переезда — по доносившемуся из глубины улицы лаю собак. Павлу Сигизмундовичу рассказали о Павлове и его работах, и он так заинтересовался всем услышанным, что вскоре побывал у знаменитого русского физиолога. В. В. Дойникова рассказывает, что Эренфест надолго сохранил воспоминания об этой встрече, восхищался гуманизмом Павлова. Уже в те годы для Эренфеста была характерна «жадность к интересным людям», иначе говоря, здоровое любопытство и стремление возможно полнее понять русскую действительность.

Неподалеку от Лопухинской улицы располагалось здание Электротехнического института. На время пребывания Павла Сигизмундовича в России приходится начало преподавательской деятельности в стенах этого института Степана Прокофьевича Тимошенко (1878 — 1972) — ученого, хорошо известного своими многочисленными монографиями по механике и теории упругости (иностранного члена Академии наук СССР). Вспоминая об этом времени, С. П. Тимошенко любезно сообщил в письме к автору: «В августе 1911 года, после увольнения моего из Киевского Политехнического Института, я переселился в Петербург и поселился против Электротехнического Института... От Иоффе узнал, что Эренфест живет близко от меня, и мы с ним... встретились. Это было время быстрого прогресса в физике. Эренфест внимательно следил за новыми открытиями и делал о них частые доклады в Физическом Обществе. Я посещал эти доклады. Эренфест был прекрасный докладчик. Он заранее подготовлял все нужные математические выкладки на больших листах бумаги, которые прикреплял к классным доскам. Таким образом он мог, несмотря на ограниченное знание русского языка, ясно излагать сложные вопросы новой физики. Чтобы подготовиться к разным вопросам, которые могут возникнуть при чтении доклада, Эренфест предложил делать предварительный доклад мне. Мы могли бы тогда совместно обсуждать все вопросы, требующие дополнительного пояснения. Мы решили встречаться по утрам в Ботаническом саду, против моей квартиры. В это время (10 утра) посторонней публики там не было, и мы могли спокойно обсуждать научные вопросы. Если для пояснения требовались фигуры, их легко было чертить палкой на чистой поверхности снега.»

С. П. Тимошенко запомнилось, как Павел Сигизмундович старался пояснить своей шестилетней дочке Тане понятие «относительности». Об этой «относительности» девочка многократно слышала из разговоров о теории Эйнштейна, которые велись в доме ее родителями и их гостями. Главным действующим лицом в истории, рассказанной Эренфестом, была улитка. Она выглядывала из раковины в ясный солнечный день и сейчас же пряталась, заявляя: «Какая отвратительная погода!». В дождь улитка была погодой довольна.

Эренфестовский семинар

В квартире Эренфестов, занимавшей второй этаж дома, раз в две недели, а иногда и еженедельно собирались на семинары петербургские физики. Впрочем, не только физики. Частыми посетителями семинара бывали и математики. Среди них в первую очередь следует назвать Александра Александровича Фридмана (1888 — 1925) — ученого, хорошо известного в 20-х годах, к которому лишь посмертно пришла мировая слава. Фридман приходил всегда с Я. Д. Тамаркиным.

Фридман был высоким и худым; Тамаркин — среднего роста и склонным к полноте. Тетушка Татьяны Алексеевны в шутку называла их «Паук и Слон», а Таня-штрих — соответственно «тонкий и толстый дяди».

Бывал на семинаре у Эренфеста и Сергей Натанович Бернштейн, в те годы только что преодолевший магистерский барьер по «чистой математике». Надо сказать, что математики жестоко «резали» и своих собратьев по специальности, и потому благополучная сдача экзаменов была равносильна подвигу.

На эренфестовских семинарах докладывались и разбирались математические работы. Интересно, что единственные две чисто математические работы Павла Сигизмундовича опубликованы именно во время пребывания его в Петербурге.

Из физиков на семинарах у Эренфеста постоянно бывали Аполлон Павлович Афанасьев, Карл Карлович Баумгарт, Александр Антонович Добиаш, Леонид Дмитриевич Исаков и Дмитрий Сергеевич Рождественский, работами которого по оптике Эренфест очень заинтересовался. Студенческая молодежь была представлена Юрием Александровичем Крутковым, Виктором Робертовичем Бурсианом, Георгием Георгиевичем Вейхардтом, Владимиром Михайловичем Чулановским, Виталием Георгиевичем Хлопиным, Валентиной Витальевной Дойниковой и др. Семинары проходили в гостиной, где была установлена доска. Начинались они во второй половине дня; первую половину Эренфест занимался непосредственно научной работой.

Приведем характерный отрывок из письма Эренфеста к А. Ф. Иоффе (начало 1909 года). Павел Сигизмундович обсуждает вопросы, связанные с ближайшим его «по-средственным» семинаром. Он пишет:

 

«Если я не ошибаюсь, то мы сразу же столкнемся со следующими трудностями.

1)  Все будут обещать делать доклады в любом количестве «после рождества», но только не сейчас. Значит, необходимо найти такие темы, на которые уже теперь можно будет делать доклады.

Примеры:

Гершун — выбор и решение задач, которыми заняты в последнее время в оптической технике.

Добиаш — положительный эффект Зеемана, положительные электроны.

Вы — эффект Доплера — Штарка.

Я — новые попытки нахождения удовлетворительней теории спектральных серий.

Таня — последние работы Смолуховского о поддающихся наблюдению отклонениях от наиболее вероятного состояния.

Миткевич — ?!

Кто-нибудь: методы получения незатухающих электрических колебаний; направленная телеграфия без проводов; обзор оригинальных работ об аэропланах; возникновение и исчезновение мифа об атомах энергии; биантный электрометр Долежалека.

2)  Возникает спор о том, по каким дням — средам или другим — нужно собираться.

Я совершенно определенно за среды; большинство можно будет легко к этому склонить, остальные пусть приспосабливаются.

3)  Если можно, то всегда, но во всяком случае первые 4 недели обязательно, мне хотелось бы, чтобы собирались у нас.

4)  Кроме докладов, регулярно должны ставиться вопросы и делаться очень большие замечания такого же рода, как это бывает, когда мы с Вами встречаемся у нас.

Например, Ваше замечание о точности, с которой можно определять тепловой эквивалент. Я буду Вам очень благодарен, если в среду Вы просто захватите с собой несколько таких вещиц; кое-что будет и у меня…

Пожалуйста, очень постарайтесь: 1) привести с собой Миткевича, 2) уговорить его сделать доклад, например, о каких-либо электро-химико-термодинамических вопросах. Конечно, он многое знает о диссоциации при высоких температурах и наверняка имеет в этой области свои собственные взгляды, например о стабильности молекулы. (Я кое о чем в этом направлении думал, но натолкнулся на очень большие трудности; по этому поводу Рихарц опубликовал неверные данные, и только недавно ван Лaap устранил всю наиболее грубую неряшливость. Миткевич, конечно, это знает! Что думает он о новых работах Нернста? Интересуется ли он исследованиями «ложного равновесия»?) Об этих вещах ужасно хотелось бы поставить хороший реферат, так как литература по этому вопросу — чистейшее свинство (Дюгем — Пеллабон). Может быть, Вы после рождества сможете об этом доложить?!

Было бы чудесно, если бы при случае по отдельным вопросам просто были приглашены специалисты, например, соответственно, химик или электротехник».

Эренфестовские семинары явились превосходной школой для посещавшей их петербургской молодежи. Да и не только молодежи. Именно на них сам Эренфест вырос в прекрасного лектора и руководителя. Всякий желавший мог обратиться к нему и получить тему для разработки. Единственным требованием была искренняя, не поверхностная заинтересованность предметом. Пришедшего к нему на квартиру молодого человека Павел Сигизмундович неизменно и сразу же спрашивал: «Ну, какие у вас возникли вопросы?» Под вопросами он понимал главным образом не неясности, встретившиеся в процессе штудирования той пли иной книги или статьи, а идеи, связанные с дальнейшим развитием соответствующей проблемы. Обсуждение подобных вопросов начиналось в кабинете и продолжалось за обеденным столом (дом Эренфестов был хлебосольным и открытым). Однажды на традиционный вопрос Эренфеста последовал ответ: «Что же, Павел Сигизмундович, если у нас нет вопросов, то нельзя и прийти к Вам?» На это Павел Сигизмундович удивленно возразил: «Как нет вопросов? Если вы занимаетесь физикой, их у Вас не может не быть!»

 

Позднее Эренфест писал в одной из своих записных книжек4.

 

«Не следует бояться принимать участие в научных разговорах, слушать доклады, читать книги, если у вас из-за отсутствия предварительных знаний от всего этого останется не более двух-трех разрозненных впечатлений или фраз. Эти фрагменты позднее неожиданно и молниеносно воплощаются в некую единую картину и оказывается, что мы играючи и без особого напряжения приобрели за счет таких несистематических занятий богатство, подчас гораздо большее того, которое можно получить в результате регулярной работы. Приобретаемые таким путем знания еще и потому оказывают на вас стимулирующее влияние, что именно в процессе их усвоения вы четко осознаете наиболее существенные бреши и противоречия в складывающейся картине. Все это поощряет развитие способности к самостоятельному мышлению. Чтобы в результате всего этого получилось что-либо полезное, необходимо, мне кажется, выполнение следующих условий:

1.  Следует выбрать какую-то одну основную область, в которой надо действительно систематически заниматься с должной глубиной и критикой. Без этого условия указанное выше «вылавливание» сведений может привести, напротив, к просто отвратительному типу поверхностности и пустого высокомерия.

2.  Никогда не следует стыдиться открыто признать, что в каком-то вопросе вы знаете очень немного, едва-едва «кумекаете» в нем; надо, отбросив ложный стыд, прямо признаться в этом вашем непонимании и задавать вопросы, не стесняясь, что оно тем самым непосредственно обнаружится. Об этом недопонимании необходимо сказать открыто, быть может, с улыбкой, исключая любую и малейшую попытку ввести в заблуждение, как бы ни было велико искушение замаскировать свою глупость! Такое искушение возникает отчасти из-за чувства примитивной стеснительности, отчасти (и это особенно глупо!) — из страха, что тот, к кому ты обращаешься с вопросом, уклонится от ответа, заметив, насколько ты мало знаешь, или какое грубое невежество ты проявил. В действительности-то все происходит как раз наоборот. Я могу засвидетельствовать, что когда замечаю, что кто-то недостаточно подготовлен, но хочет расширить свои знания — я стараюсь любым способом помочь ему и нахожу в этом огромное удовлетворение. Если же, напротив, я вижу, что какими-либо увертками от меня стараются скрыть недопонимание и тем самым мешают мне оценить его степень, я мгновенно перестаю получать удовольствие от объяснения; более того, мне хочется послать его ко всем чертям!» (4 мая 1912 года, Каннука)».

 

Вот следующая запись (4 августа 1912 года):

 

«Всякий вопрос, на который ты натыкаешься при размышлении, или во время чтения или, наконец, в разговоре, надо кратко и четко зафиксировать. Время от времени подобные вопросы следует просматривать, стараясь их как-то систематизировать. Прежде всего, приятно сознавать, что ты сумел разрешить некоторые из них, хотя первоначально едва лишь смог их сформулировать, — не говоря о том, чтобы разработать! Во-вторых, мы тем самым учимся нечто туманное и неясное постепенно превращать в четко сформулированные вопросы. А это исключительно важно, это — полпути к решению: замечание столь же справедливое, сколь и тривиальное. В-третьих, попадая в круг высокообразованных собеседников, ты располагаешь массой вопросов, уже четко тобою сформулированных и очерченных. Нет более прямого пути, чтобы раскрыть саму их — этих вопросов — сущность! Ничего нет более досадного, чем ощущение: вот бог представил мне возможность встретиться с выдающимся человеком, а я молча сидел перед ним, разинув рот. О скольких вещах я мог бы его спросить — но никаких конкретных вопросов у меня не было! Итак, для меня несомненно, что главное заключается в том, чтобы выработать у себя привычку туманные неясности перерабатывать в четкие вопросы. Это, кстати, остается справедливым и для тех из них, которые далеки от науки».

 

Эти строки как нельзя лучше характеризуют Эренфеста-учителя и в особых комментариях не нуждаются.

М. Клейн подчеркивает, что такого рода вопросами, возникавшими у Эренфеста при чтении книг и статей, при их обсуждении или, наконец, при позднейшем обдумывании, буквально испещрены его многочисленные записные книжки. За 10 лет, с 1902 по 1912 год, он написал более 3000 таких зафиксированных вопросов.

Эренфестовский семинар, как уже отмечалось, посещали главным образом молодые преподаватели, студенты на нем бывали лишь изредка. Однако влияние Павла Сигизмундовича распространялось и непосредственно на них. Один из их числа, ныне академик И. В. Обреимов, вспоминает: «Молодые физики Петербурга организовали замкнутый физический кружок. В него не приглашали профессоров физики университета И. И. Боргмана и  О. Д. Хвольсона ввиду их враждебного отношения к новой физике Эйнштейна, Планка, к теории относительности и лично к П. С. Эренфесту, который был организатором и душой этого кружка. Кружок собирался по воскресеньям с 10 до 12 либо у кого-нибудь на квартире, либо тайно от Боргмана и Хвольсона в одной из комнат Физического Института»5.

Этот кружок, как живая память об уехавшем Эренфесте, просуществовал довольно долго. Сначала им руководили ученики Павла Сигизмундовича В. Р. Бурсиан и Г. Г. Вейхардт, а позднее, после 1915 года — Н. Н. Семенов и И. В. Обреимов.

На съезде в Москве

В конце 1909 года в Москве открылся XII съезд русских естествоиспытателей и врачей, собравший большое число делегатов. Достаточно сказать, что на различных секциях его было в течение недели прочтено 696 докладов (на 214 заседаниях). Среди докладчиков были И. П. Павлов (его доклад назывался «Естествознание и мозг»), замечательный русский механик С. А. Чаплыгин, глава петербургских математиков В. А. Стеклов («Об уравнениях математической физики»), крупнейший русский физик, глава московской школы П. Н. Лебедев (его доклад о световом давлении на газы, объяснивший происхождение хвостов комет, вызвал огромный интерес делегатов). Из Петербурга приехали физики Н. Г. Егоров, И. И. Боргман, А. Ф. Иоффе, П. С. Эренфест и др.

Павел Сигизмундович принял участие в работах не только секции физики, но и секции чистой математики, выступив с докладом по качественной теории дифференциальных уравнений. Он, далее, вступил в полемику с В. А. Стекловым по вопросу об интегральных уравнениях, роль которых в математической физике В. А. Стеклов считал в то время преувеличенной. Это расхождение во взглядах отнюдь не помешало П. С. Эренфесту позднее, в 1912 году, назвать Стеклова в числе небольшой группы лиц, которые оказали особо большое влияние на формирование его взглядов. С другой стороны, и В. А. Стеклов очень высоко ценил Эренфеста, называя его, по воспоминаниям академика В. И. Смирнова, «вдохновенным агитатором физики». Вероятно, эта оценка возникла под влиянием докладов Эренфеста и личных бесед с ним в Петербурге.

О том, какой успех имел доклад Эренфеста о теории относительности, прочитанный им 30 декабря 1909 года на заседании физической секции, мы узнаем из письма А. Ф. Иоффе к жене, В. А. Кравцовой (от 31 декабря 1909 года): «Съезд сначала был скучный, но затем интерес возрос и достиг апогея на докладе Эренфеста, который имел необычайный успех и по содержанию, и по впечатлению, которое произвела его искренность и увлеченность; сейчас он — самый популярный человек. Сегодня он избран почетным секретарем на вечернее заседание».

Вот еще одно свидетельство того впечатления, которое произвел Эренфест на участников съезда — им любезно поделился в письме к автору профессор С. П. Тимошенко:     «В первый раз, — пишет С. П. Тимошенко 29 октября 1967 года, — я встретился с Эренфестом в конце 1909 года на съезде естествоиспытателей в Москве. Он был там с Иоффе, и мы познакомились. На съезде Эренфест имел большой успех в группе физиков, принимал участие в обсуждении докладов и частных разговорах с московскими физиками».

Сам Эренфест вспоминал позднее, что в одном из своих докладов рассказал о серии новых работ по оптике. Его доклад внимательно слушали, но у некоторых оптиков, присутствовавших на съезде, он поначалу вызвал недоумение: ведь речь шла о довольно известных работах молодого петербургского физика, имени которого он почему-то не называл. Но вот Эренфест закончил говорить об этих работах, сделал паузу и сказал, что докладывал о выдающихся результатах, полученных Дмитрием Сергеевичем Рождественским! Эта работа могла бы сделать честь любому крупному специалисту. А вместе с тем сам Рождественский вынужден был отказаться от поездки в Москву, так как он готовился к магистерским экзаменам по математике! Чтобы сдать эти экзамены, надо прочесть вот какие книги: Эренфест подошел к доске и, волнуясь от негодования, начал выписывать длинную колонку названий книг, ознакомление с которыми требовалось программой.

А. Ф. Иоффе в своей книге «Встречи с физиками» вспоминал полвека спустя после этих событий, что тогда же «Павел Сигизмундович в ярких красках описал порядки, принятые на экзаменах, и вред, который они приносят русской науке». А. Ф. Иоффе добавлял, что на глазах у Эренфеста, когда он говорил, блестели слезы, и что его слова «...вызвали сочувствие большинства аудитории».

Одним из наиболее впечатляющих событий для самого Эренфеста на этом съезде было знакомство с Петром Николаевичем Лебедевым. В цитированном выше письме А. Ф. Иоффе читаем: «Нас с Эренфестом Лебедев совершенно оккупировал: все время между или после заседаний мы должны проводить у него или с ним у Лазарева; Лебедев оказался человеком необычайно остроумным и чрезвычайно крупным как личность... Завтра нет заседаний — можно будет отдохнуть по крайней мере до 6 ч. — на обед мы с Эренфестом приглашены к Лебедеву».

На этих частых встречах в Москве знакомство Эренфеста с Лебедевым не оборвалось. Сохранилась небольшая переписка между ними [связанная, в основном, с деятельностью Эренфеста в редакции «Журнала Русского физико-химического общества (ЖРФХО)]. Когда в феврале 1911 года Лебедев вынужден был уйти из Московского университета, выражая этим протест против реакционных действий министра просвещения Л. А. Кассо, Эренфест был в числе тех членов общества, которые на его заседаниях энергично выступили в защиту Лебедева и многих других профессоров университета, подавших в отставку, в том числе К. А. Тимирязева, Н. А. Умова, П. П. Лазарева и др.

Следует специально отметить участие П. С. Эренфеста в работе I Всероссийского съезда преподавателей математики, собравшегося в Петербурге практически одновременно с открывшимся там же II Менделеевским съездом. Павел Сигизмундович, как и Татьяна Алексеевна, были членами организационного комитета съезда и выставочной его комиссии. Не будучи докладчиком, Эренфест неоднократно выступал в прениях. Так, обсуждая вопросы, поднятые в докладах Н. А. Томилина и М. Л. Франка о номографии и графическом методе преподавания математики, он отметил, что «...в Австрии установлено правило, чтобы преподаватели математики и физики в средней школе выбирались не из числа окончивших математические факультеты университетов, а из окончивших политехнические заведения, так как именно в этих заведениях, а не в университетах, студенты выполняют полный цикл графических и физических работ. С моей точки зрения, — закончил Павел Сигизмундович, — было бы чрезвычайно важно, чтобы геометрические построения считались нужными, и преподавание не начиналось с аналитических вопросов»6.

Методика преподавания математики глубоко интересовала Татьяну Алексеевну. Во время длительных поездок в Советский Союз в 20-е годы она преподавала в Педагогических институтах Симферополя и Владикавказа, читая там курсы математики и методики преподавания. Что касается Павла Сигизмундовича, то именно в Петербурге им были написаны две небольшие чисто математические (единственные печатные его работы по математике) статьи. Можно думать, что они зародились во время подготовки к магистерским экзаменам по математике, при чтении курса теории функций Осгуда.

В некотором противоречии с теми общими принципами, которые характеризовали отношение Эренфеста к работам по физике (См. далее, с. 113), Павел Сигизмундович, судя по письмам к нему и рассказам, не очень любил общие и трудные проблемы обоснования математики и ее разделов, теоремы существования и т. д. — изнурительные поиски строгого доказательства интуитивно очевидных и проверенных многолетней (если не многовековой) практикой положений. Замечательному французскому ученому Ж. Адамару приписывают такое высказывание: «Гениальные математики выдвигают и формулируют теоремы, а талантливые — их доказывают». Свой недюжинный математический талант Павел Сигизмундович прилагал к исследованиям в области теоретической физики.

Во всяком случае, в кругу его молодых петербургских коллег тенденция к такой громоздкой доказательности вызывала несколько юмористическое отношение, а ее ревнителей у Эренфеста называли «математическими жандармами» или «эпсилонтиками». Последнее прозвище, придуманное (по словам В. В. Дойниковой) Павлом Сигизмундовичем, было связано с тем, что в соответствующих доказательствах обычно имелась некоторая малая величина ε, которую устремляли к нулю так, что она выпадала из конечного результата, хотя и присутствовала на всех этапах рассуждений, заранее «приговоренная к изгнанию»7.

Магистерские экзамены (продолжение)

Анатоль Франс однажды заметил: «Чтобы презирать почести, надо ими обладать». Пауль Эренфест, решив включиться в борьбу с «математическим» произволом на магистерских экзаменах в Петербургском университете, считал для себя необходимым сначала сдать их, притом сдать именно в том объеме, который был предусмотрен и который потом следовало, по его мнению, пересмотреть и сократить. Этот мотив его решения — предположительный, но, думается, вполне реальный. К этому следует добавить, что получение докторской степени в русском университете увеличивало вероятность поступления на работу в высшее учебное заведение России.

Надо сказать, что решение Эренфеста о магистерских экзаменах созрело вскоре после приезда в Россию: уже 23 марта 1908 года Совет физико-математического факультета Петербургского университета постановил допустить доктора П. Эренфеста к экзамену на степень магистра. Приступая к подготовке к экзаменам, Эренфест в шутку сказал: «Я люблю экзамены, потому что, готовясь к ним, чувствую себя спокойным: можно с полным удовлетворением сделать все, не надо что-то придумывать. А в научной работе ведь таких пределов нет и можно себя бесконечно терзать!»

Свой первый экзамен Эренфест держал 17 апреля 1909 года. Экзаменаторами были И. И. Боргман и О. Д. Хвольсон и, надо отдать им справедливость, подошли они к испытуемому не формально. Зная круг интересов Павла Сигизмундовича, они предложили ему рассказать об истории развития второго начала термодинамики. Вторым вопросом были основные положения электромагнитной теории света. Нечего и говорить, что ответы Эренфеста были признаны удовлетворительными (более высокой оценки не было; провалившийся на экзаменах получал «неуд»).

Прошло около года — срок немалый — прежде чем Эренфест пришел сдавать экзамен по математике. Однако перед тем как рассказать об этом несколько более подробно, приведем интересное документальное свидетельство роли Эренфеста в борьбе с «математическим произволом». В архиве видного русского ученого Б. П. Вейнберга (1871 — 1942), находящемся в Ленинграде в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, сохранилось письмо к нему от В. К. Лебединского, хорошо знавшего П. С. Эренфеста, поскольку оба были деятельными сотрудниками «Журнала Русского физико-химического общества». 10 марта 1910 года В. К. Лебединский писал: «У нас теперь здоровая контроверса8 о магистерских экзаменах: Эренфест узнал по печатному уставу, что для физиков не нужен экзамен по теории вероятностей, и заявил, что не будет (его) держать. В факультете поднят вопрос: Хвольсон написал громовую критику всей экзаменационной системы. И, кажется, теорию вероятностей выхерят. Д. С. Рождественский успешно выдержал половину экзаменов; с него, очевидно, и начнутся петербургские магистранты без теории вероятностей».

Итак, свой экзамен по математике Эренфест сдавал по частям, 5 марта и 9 апреля 1910 года. Обычно этот экзамен проходил в кабинете механики Петербургского университета. Экзаменационная комиссия предлагала свои вопросы не заранее, а тут же, после чего экзаменующемуся предоставлялась возможность готовиться к ответу, не пользуясь учебниками или собственными записями. Этот экзамен Эренфест держал уже по всей форме — перед комиссией, в состав которой входили В. А. Стеклов и Д. Ф. Селиванов. Семь вопросов, предложенных ему, сильно разнились по степени сложности. Был среди них вопрос о вычислении несложного интеграла, на который сейчас может ответить любой второкурсник (а между тем, судя по протоколам экзаменов 1900 — 1912 годов, без этого вопроса не обходился ни один экзамен по математике для физика). Но были и трудные вопросы, и теоремы из теории эллиптических функций; все же не обошлось и без теории вероятностей (дань уважения школе А. А. Маркова). Среди более «физичных» вопросов можно назвать задачу о колебаниях струны, закрепленной на двух концах, и теорему Лиувилля. Экзамен был сдан блестяще.

Впечатление, которое создается при просмотре протоколов испытаний по математике, в общем расходится с ожидавшимся, если исходить из трагедийных эпитетов, которые использовались при описании «произвола» математиков. Но дело здесь, видимо, не только в том, что за 70 лет возрос общий уровень требований, предъявляемых на экзаменах (экзамен на степень магистра при этом следует сравнивать с аспирантским или кандидатским экзаменом), и произошла существенная и органичная математизация физики. «Трагедия», если пользоваться все же терминологией A. Ф. Иоффе, заключалась в том, что экзаменаторы «резали» физиков дополнительными вопросами, область которых не была никак ограничена.

Осенью 1911 года Эренфест много времени занимался с Иоффе, когда Абрам Федорович готовился к магистерским экзаменам по математике. Чистой математикой Иоффе, как замечает М. Клейн, не очень интересовался, осваивать ее ему помогала феноменальная намять, да и «учитель» у него был превосходный. Высшей наградой Павлу Сигизмундовичу послужил отзыв принимавшего экзамен B.  А. Стеклова: «Иоффе сдавал даже лучше Эренфеста». Но В. В. Дойникова вспоминает, как Эренфест сокрушенно покачивал головой в канун экзамена: «Ах, Иоффе, Иоффе, не дай бог, если они начнут тебя спрашивать в сторону» (то есть — на языке Эренфеста — если экзаменаторы отойдут от программы).

Сдача магистерских экзаменов, однако, не помогла Эренфесту получить постоянную преподавательскую работу. За все пять лет пребывания в России он только в течение двух семестров читал «временный курс» (сроком с 1 января 1909 года по 1 января 1910 года) по некоторым вопросам математической физики для студентов старших курсов и преподавателей электромеханического факультета Политехнического института. «И что это был за курс!» — с восхищением вспоминает в своей книге «Встречи с физиками» А. Ф. Иоффе, который вместе с профессором В. Л. Кирпичевым провели кандидатуру Эренфеста через Совет института, но без зачисления его в штат, а с оплатой его преподавательской деятельности за счет излишков институтского бюджета.

Тем большее впечатление должно на нас произвести то, что Эренфест стал главной фигурой в петербургской физике того периода. Т. П. Кравец имел полное основание написать в статье, посвященной памяти Д. С. Рождественского: «В первом десятилетии нашего столетия три человека особенно много потрудились над тем, чтобы объединить петербургских физиков. Это был прежде всего П. С. Эренфест, который в то время приехал из-за границы... и сделал чрезвычайно много, чтобы объединить русских петербургских физиков и чтобы зажечь в них интерес, слабо представленный тогда к теоретической физике9. (Вторым и третьим Т. П. Кравец называет А. Ф. Иоффе и Д. С. Рождественского).

Эту свою роль организатора Павел Сигизмундович, разумеется безотчетно, выполнял в стенах своей собственной квартиры, на семинаре. Немаловажное значение имело и участие Эренфеста в работах Русского физико-химического общества, членом которого он стал практически сразу же после приезда в Петербург (его кандидатуру в сентябре 1907 года рекомендовали И. И. Боргман, О. Д. Хвольсон и К. К. Баумгарт). Он принимал участие во всех заседаниях общества, выступая либо с докладами — оригинальными или реферативными, либо в прениях по таким докладам.

В «Журнале Русского физико-химического общества»

— этом единственном в то время физическом журнале, издававшемся в России и объединявшем отечественных физиков, Эренфест начинает интенсивно сотрудничать уже с 1909 г. В течение 4 — 5 лет он опубликовал на страницах ЖРФХО около двадцати оригинальных статей и обзоров и примерно столько же рефератов и рецензий, выступая в последнем случае как пропагандист наиболее значительных достижений физики и стремясь привлечь к ним внимание читателей. Павел Сигизмундович был и непосредственным сотрудником редакции.

Публикации Эренфеста охватывали проблемы теории относительности и оптики, квантовой физики и теории излучения, статистической механики и кинетической теории материи — всего того комплекса вопросов, которыми он интенсивно занимался в то время. О живом интересе Павла Сигизмундовича к методике эксперимента может свидетельствовать небольшая статья, написанная им совместно с Г. Г. Вейхардтом: «Нахождение при помощи зеркала производной от графически заданной функции».

Ниже мы остановимся на двух других, представляющих интерес, публикациях Павла Сигизмундовича.

Первая из них — это маленькая рецензия на вышедшую в 1909 году в известном одесском издательстве «Матезис» книгу французского математика Л. Кутюра «Алгебра логики». Рецензия эта особенно примечательна, если учесть развитие современных приложений алгебры логики. Начало этой науки было положено англичанином Джорджем Булем (1815 — 1864), стремившемся «математизировать» описание логических рассуждений и, более обще, законов мышления.

В рецензии Эренфеста10 сразу же привлекает мастерски написанное им введение в предмет, очевидно, мало знакомый русскому читателю (до книги Кутюра в середине 80-х годов в России вышли две книги по этому предмету, успевшему сильно продвинуться вперед за истекшие с тех пор два десятилетия). В нем Эренфест указывает, что «...чрезвычайно тонкая классификация различных типов суждений и умозаключений, выработанная уже в сознании, находит в языке слишком тяжеловесный и неточный инструмент для своего выражения». Поэтому возникла специфическая символика, поначалу игравшая вспомогательно-стенографическую роль. Ее значение впоследствии было существенно расширено: причину этого Эренфест объясняет, обращаясь к ситуации, сложившейся в свое время в химии. «Формулы химии, — пишет он, — доставляют не только систематическую регистратуру различных веществ, но, кроме того, преобразования этих формул, произведенные по определенным правилам, соответствуют химическим преобразованиям». Эренфест доходчиво иллюстрирует символику и уравнения алгебры логики. Однако главное, что привлекает в его рецензии, — это заключительные замечания, которые мы воспроизведем здесь полностью.

«Символическая формулировка дает возможность «вычислять» следствия из таких сложных систем посылок, в которых при словесном изложении невозможно разобраться.

К счастью, уже отвыкли требовать от каждой математической спекуляции прежде всего «практической пользы». Тем не менее, быть может, уместно коснуться вопроса о том, не встречаются ли в физике и технике в самом деле такие сложные системы посылок. Мне думается, что на этот вопрос следует ответить утвердительно. Пример: пусть имеется проект схемы проводов автоматической телефонной станции. Нужно определить: 1) будет ли она правильно функционировать при любой комбинации, могущей встречаться в ходе деятельности станции; 2) не содержит ли она излишних усложнений.

Каждая такая комбинация является посылкой, каждый маленький коммутатор есть логическое «или — или», воплощенное в эбоните или латуни; все вместе — система чисто качественных (в сети слабого тока именно не количественных) «посылок», ничего не оставляющая желать в отношении сложности и запутанности.

Следует ли при решении этих вопросов раз навсегда удовлетворяться гениальным, а по большей части просто рутинным способом пробования на графике?

Правда ли, что, несмотря на существование уже разработанной «алгебры логики», своего рода «алгебра распределительных схем» должна считаться утопией?»

Дальнейшее развитие электротехники и автоматики, действительно, потребовало построения теории устройств релейного (дискретного) действия, как контактных, так и бесконтактных. И Эренфест первым предсказал, что инструментом этой теории будет разработанная алгебра логики. Подчеркивая это обстоятельство приоритетного характера, мы, разумеется, далеки от мысли утверждать, что конкретное приложение методов булевой алгебры к оптимальному построению и расчету соответствующих схем и устройств началось на основании такого рода указаний Эренфеста. Рецензии, публикуемые в журнале, не всегда внимательно просматриваются даже постоянными читателями. Тем более невероятно, чтобы на одну из таких рецензий обратил внимание кто-либо из инженеров-электротехников. Это была типичная «преждевременная идея», обнаруженная много лет спустя, когда предвидение Эренфеста уже начало сбываться11.

Другая публикация Эренфеста в ЖРФХО, на которой мы подробно остановимся, связана со своеобразной полемикой, которая завязалась между ним и О. Д. Хвольсоном. В «Вопросах физики» — приложении к ЖРФХО, содержащем обзорные, преимущественно научно-популярные статьи, Эренфест опубликовал обширное сообщение о магнетоне. Речь в нем шла о новых работах П. Ланжевена и П. Вейса по пара- и ферромагнетизму. Эти работы Эренфест высоко ценил и свою живо и интересно написанную статью заключил словами: «С магнетизмом произошла теперь метаморфоза, которая из числа просто «явлений неорганизованной материи», составляющих якобы предмет физики (см. § 1 всех учебников физики), перевела его на степень действительных предметов истинного физического исследования». Вероятно, Павел Сигизмундович не подозревал, что эта фраза, а особенно словечко «якобы», фигурирующее в ней, сильно разобидит Ореста Данииловича Хвольсона, как не знал, я думаю, что именно такое определение предмета физики было дано в I томе его курса (хотя и не в первом, а во втором параграфе!).

В своей реплике по поводу эренфестовской статьи О. Д. Хвольсон, защищая свое определение, добавляет, что «П. С. Эренфест, который, кстати сказать, вряд ли просмотрел первые параграфы всех учебников физики, пришел бы в великое затруднение, если бы его пригласили указать хотя бы 5 или 6 учебников, в которых дано именно то определение предмета физики, против которого он восстает». После этого следовало саркастическое сожаление по поводу того, что сам Эренфест не дал сколько-нибудь удовлетворительного определения предмета физики.

Ответ Эренфеста любопытен со многих точек зрения. На примере полемики видно, что Хвольсон как представитель старшего поколения физиков сдержанно относился к Павлу Сигизмундовичу, возможно, подсознательно отождествляя его с тем новым в их общей науке, что грозило расшатать ее основы, к которым Хвольсон так привык. Этот вывод соответствует и тому, что рассказывают очевидцы, наблюдавшие обоих физиков в те годы, хотя их отношения и были, конечно, вполне корректны (так, Хвольсон ознакомил Эренфеста со своей статьей до ее опубликования и т. д.). Впечатляет эрудиция Эренфеста, его знакомство с историей физики. Так, тоже с хорошей порцией сарказма, скрытого за безупречно вежливой формой ответа, Павел Сигизмундович пишет:

«Спешу исполнить требование профессора О. Д. Хвольсона назвать пять или шесть учебников, которые при определении физики полагают центр тяжести в словах «неорганизованная материя». Так как я не знаю, для чего это профессору О. Д. Хвольсону нужно, то исполняю его требование буквально». И Эренфест приводит выдержки из шести учебников, опубликованных в XIX веке.

Эренфест подвергает далее некоторому сомнению саму ценность того или иного определения столь общего понятия, каким является физика и рассматриваемые ею задачи. Интересно, что свои замечания по этому поводу он сопровождает ремаркой: он делает их, основываясь на своем опыте ученика, а не учителя. И это пишет человек, который является центром кристаллизации новой физики в Петербурге, человек, к которому тянется все талантливое и передовое в этом городе! Напрашивается грустная аналогия. Замечательный ученый Софья Ковалевская занималась дома, как мы писали, у профессора Вейерштрасса в Берлине, не имея доступа в университет. Пауль Эренфест, талантливейший молодой ученый, занимался со многими петербургскими физиками дома, так как двери университета были для него закрыты.

Возвращаясь к соображениям о целесообразности точного определения физики в понимании самого Эренфеста, заметим, что этот вопрос он ставит в зависимость от того или иного применения, которое может быть из подобного определения сделано. Он принимает при этом несколько крайнюю точку зрения, полагая, что при изложении физики в средней школе использование соответствующих определений следует признать даже вредным. По его мнению, существует опасность того, что учащийся не сумеет увидеть разницы в ценности определения физики и, скажем, таких конкретных и не допускающих разных толкований определений, как «плотность», «давление» и т. д. Эренфест справедливо опасается, что учащийся «и на эти последние перенесет то легкомысленное отношение, какое у него, естественно, может сложиться по отношению к первым, если он заметит, что они никогда не бывают ему нужны». Лишь в одном отношении Павел Сигизмундович усматривает полезность таких определений. Он считает, что, занимаясь их «сравнительной анатомией», можно четко проследить за историческим ходом развития самой физики. По-существу, он выступает против догматического требования дать единственное определение предмета, столь общее, что оно годилось бы на все времена. Вспомним, что незадолго до того, как Эренфест писал эти строки, в 1908 году физик Резерфорд с удивлением (и даже некоторым неудовольствием) узнал, что та физика радиоактивности, которой он занимался, высоко оценена Нобелевским комитетом, присудившим ему премию, — однако... по химии. Остроумный человек, Эренфест не может отказать себе в удовольствии напомнить читателям «Вопросов физики» примеры определения физики, которые давались в прошлом. Вот два таких примера из подстрочных примечаний к его статье:

1.  «В «Физическом словаре» иезуита Полиана (Париж, 1761) статья «Физика» начинается следующими словами: «Эта наука имеет предметом тело в его естественном состоянии, то есть вещество длинное, широкое и глубокое. Рассматривать, может ли Всемогущий отнять у тела его длину, ширину и глубину, — значит желать остановить развитие физики. Мы верим, что он это может; однако, как физики, мы воздержимся заниматься подобным вопросом. Тело, лишенное своих трех измерений и сохранившее только требование протяженности, было бы скорее объектом метафизики, нежели физики».

2.  В английском переводе курса голландского физика Гравезанда (1747) даны многочисленные определения задачи физики. Так, понятие «закон природы» определяется следующим образом: «Определение 4. Закон природы есть правило и закон, о которых Богу было угодно, чтобы известные движения всегда, то есть во всех случаях, происходили бы по ним». Эренфест продолжает: «Интересно сравнить с этим то, что Э. Мах 100 лет позже говорит о тех же законах природы: по своему происхождению «законы природы — суть ограничения, которые мы под влиянием опыта предписываем своему ожиданию».

На первый взгляд кажется действительно парадоксальным, что можно успешно заниматься тем или иным предметом, обходясь без четкого его определения. Тем не менее опыт показывает, что так оно происходит на самом деле. Попробуйте предложить нескольким физикам определить предмет их занятий. Добрая половина вообще отмахнется от этого предложения; оставшиеся же несомненно приведут весьма разноречивые определения. От физики непрерывно отщепляются те или иные разделы; с другой стороны, другие разделы смежных наук припочковываются к ней. Границы физики зыбки и пульсируют. В наши дни, когда успехи биологии определяются во многом внедрением в нее физических методов исследований, относить к физике только «неорганизованную материю», как это когда-то делал Хвольсон, представляется во всяком случае необязательным.

В одном из нескольких писем, которые сохранились из переписки Эренфеста с П. Н. Лебедевым (она велась на немецком языке), Эренфест пишет (27 декабря 1911 года): «К моему сожалению, проф. Хвольсон выступил против моего реферата «Магнетон», помещенного в «Вопросах физики», причем сделал это так, что я оказался вынужденным поместить там же свой ответ. Таким образом, предпоследний в этом году номер «Вопросов физики» будет занят двумя бессодержательными полемическими статьями». Характерное для Эренфеста признание: ему совершенно чуждо удовлетворение сознанием того, что он «положил на обе лопатки» своего противника в споре, возникшем не по его, Эренфеста, инициативе. И, как всегда, он недооценивает значимости того, что делает: его маленькая статейка в ЖРФХО — это поистине блестящее эссе (вероятно, переведенное на русский язык Татьяной Алексеевной).

Однажды Павлу Сигизмундовичу пришлось поставить свое дипломатическое искусство на службу и благо журнала — это было связано с именем Петра Николаевича Лебедева, к которому Эренфест испытывал чувство глубочайшего уважения. Видимо, это чувство складывалось, как минимум, из трех составляющих. Прежде всего, Лебедев был великолепным ученым, пожалуй, первым из русских физиков, получивших прижизненное мировое признание. Его классические работы по измерению светового давления произвели огромное впечатление на ученый мир. Достаточно сказать, что У. Томсон (лорд Кельвин) признался, что именно они окончательно заставили его поверить в электромагнитную теорию Максвелла. Второе, что не могло не привлекать Эренфеста в Лебедеве — это его деятельность как главы школы: Петр Николаевич в конце XIX — начале XX века собрал вокруг себя талантливых учеников. От ведущих физиков сегодняшнего Физического института Академии наук СССР, носящего имя П. Н. Лебедева, легко проследить преемственность работ лебедевской лаборатории по акустике, магнетизму, оптике, физике колебаний. (Правда, сам П. Н. Лебедев, когда однажды ему сказали об этой его роли главы школы, с улыбкой возразил примерно так: «Помилуйте, какие же у меня ученики?! Талантливых учеников я не учил — они выходили в люди самостоятельно, благодаря своему таланту. Свой труд, время и нервы я тратил на людей бездарных — из них же все равно ничего не вышло»). Наконец, третьей составляющей было обаяние личности Петра Николаевича, его доброжелательство и юмор.

Впрочем, инцидент, о котором пойдет речь, произошел в ноябре 1909 г., то есть за полтора месяца до непосредственной встречи Лебедева и Эренфеста (конец декабря 1909 года). Но, несомненно, Эренфест и раньше слышал много рассказов о Лебедеве, в частности, от А. Ф. Иоффе.

Ученики П. Н. Лебедева неоднократно отмечали его непримиримость в спорах и некоторую резкость в дискуссионных выступлениях12. Именно в таком роде откликнулся он на статью тогдашнего редактора ЖРФХО профессора В. К. Лебединского. Ближайшие сотрудники Лебединского и, в первую очередь В. Ф. Миткевич, решили столь же резко возразить Лебедеву, что, по мнению Павла Сигизмундовича, делать ни в коем случае не следовало. Это повредило бы и журналу, и взаимоотношениям между московскими и петербургскими физиками. Эренфест, обратившись к Лебедеву телеграммой, а затем письмом, сумел наилучшим образом уладить этот конфликт.

Поиски работы

Как правило, человеку сравнительно редко представляется возможность принимать важные и кардинальные решения. Эренфест вступил в свой четвертый десяток, а много ли раз он оказывался перед необходимостью сделать важный выбор? Увлечение физикой, при всей его любви к музыке, было настолько сильным, что поступление в университет казалось совершенно естественным и единственно возможным шагом.

Пожалуй, первым таким решением (хотя и оно представлялось самоочевидным и однозначным) — была женитьба на любимом человеке.

Решение поехать в Россию? Но эта поездка носила на первых порах рекогносцировочный характер и была, скорее, связана с твердой решимостью не оставаться в Австрии. Было интересно посмотреть родину жены, познакомиться с ее друзьями и близкими.

Как часто случается, то, что мыслилось эпизодом, обернулось целой главой. И вот, подводя итоги пятилетнего пребывания в Петербурге, приходилось признать, что надежды, которые питали П. С. Эренфест, А. Ф. Иоффе и В. Л. Кирпичев на то, что Политехнический институт сумеет, преодолев трудности, обеспечить Эренфесту штатное место приват-доцента, не сбылись, несмотря на успех читаемого им курса. Эренфесту следовало каким-то радикальным образом изменить сложившееся положение. И он решил уехать из России, как ни тяжело это было ему и его жене. Вставал вопрос: куда?

В начале 1912 года Эренфест отправляется за границу. Цель поездки — определить путем переговоров с ведущими физиками возможность устройства в одном из университетов Центральной или Западной Европы. Имя Эренфеста к тому времени было достаточно хорошо известно.

Во Львове Павел Сигизмундович встретился с Марианом Смолуховским, в Лейпциге — с другом своих гимназических лет Густавом Герглотцем, в Мюнхене — с Зоммерфельдом и Рентгеном, которому передал привет от А. Ф. Иоффе.

В Вену Эренфест, по-видимому, ехал прежде всего для того, чтобы повидаться с братьями. Разумеется, побывал он и в университете, где познакомился с Эрвином Шредингером. Шредингеру было в то время 24 года, и разговор с Эренфестом в одном из венских кафе о работах Вейса и Ланжевена по магнетизму оказал исключительно сильное влияние на дальнейшую судьбу Шредингера13.

Но если мировая известность Шредингера (связанная с основным уравнением квантовой механики, носящим его имя) была еще далеко впереди, то Макс Планк, с которым Эренфест встретился в Берлине, был уже в зените своей славы.

Однако кульминационным пунктом поездки Эренфеста была Прага, где с начала 1911 года жил Эйнштейн, занимавший там должность штатного профессора Пражского (немецкого) университета. Начало их переписки относится к весне 1911 года. Отправляясь в путешествие, Павел Сигизмундович написал Эйнштейну о своем желании увидеться с ним и о намерении заехать в Прагу. В Лейпциг, когда Эренфест гостил у Герглотца, пришла ответная открытка Эйнштейна, отправленная из Праги 1 января 1912 года:

 

«Дорогой коллега Эренфест! Я очень рад, что Вы ко мне приедете. Я в Праге, так что Вы безусловно застанете меня. Наша комната для гостей сейчас, к сожалению, занята, но я хотел бы дружески просить Вас (и Вашу супругу) остановиться у меня на квартире, когда Вы снова приедете в Прагу на обратном пути. Сообщите мне, во всяком случае, время Вашего приезда, чтобы я смог встретить Вас на вокзале. С наилучшими пожеланиями Вам, Вашей супруге, а также профессору Герглотцу.

Ваш Эйнштейн.

 

Результатом поездки Эренфеста, если говорить о той ее стороне, которая была связана с устройством в каком-либо университете, было твердое убеждение, что ему наверняка не удастся найти преподавательскую работу в Вене; шансы на получение места (хотя бы приват-доцента) в Германии также были невелики. Как и в России, определяющую роль здесь играло его официальное безверие (Konfessionslos).

Эйнштейн мечтал видеть Эренфеста рядом с собой в Праге или в Цюрихе (возможность совместной работы, очевидно, очень привлекала не только Эренфеста, но и Эйнштейна).

Но пребывание самого Эйнштейна в Праге, в душной атмосфере австро-венгерской монархии, близилось к концу. Уже 2 февраля 1912 года он написал своему ученику, Отто Штерну (лауреату Нобелевской премии по физике 1943 года): «Два дня назад (аллилуйя!) я получил приглашение в Федеральное высшее политехническое училище (в Цюрихе; это училище Эйнштейн окончил в 1900 году — В. Ф.) и уже доложил моему императору — королю об отставке14.

Но еще до наметившегося переезда в Цюрих Эйнштейн начал хлопотать об устройстве Эренфеста в Швейцарии, обратившись к П. Вейсу (тому самому, который ввел понятие магнетона) со специальным письмом, содержавшим просьбу поддержать Эренфеста. Дело продвигалось, однако, очень медленно, и Эйнштейн довольно скоро понял, что тот оптимизм, с которым он рисовал Эренфесту и себе перспективу устройства в Цюрихе, был неоправдан. 3 июня 1912 года он писал Эренфесту, что его тревожит молчание Вейса и что надежд на доцентуру в Базеле, очевидно, нет.

Письмо от Лоренца

Примерно в это же время Эренфест получил оттиски своей и Татьяны Алексеевны статьи из «Энциклопедии математических наук» и разослал их друзьям и коллегам. Среди них был и Лоренц, на работы которого Эренфест не раз ссылался в статье. И вот в конце апреля 1912 года на Лопухинскую улицу в Петербурге пришел конверт из Голландии. Павел Сигизмундович вскрыл его и прочел написанное четким лоренцевским почерком:

 

«Лейден, 20 апреля 1912 года.

Глубокоуважаемый коллега, я был очень огорчен, получив печальную весть о смерти Лебедева. Это сообщение глубоко ранило меня, так как я высоко ценил его работы, и его кончину я рассматриваю как тяжелую потерю для всей нашей науки.

Я обращаюсь к Вам по этому поводу, во-первых, потому, что Лебедев писал мне, чтобы выяснить возможность получения для его московской лаборатории, которая сейчас, к сожалению, вынуждена работать в столь тяжелых условиях, материальной поддержки из средств сольвеевского фонда. Во-вторых, я полагаю, что именно Вы побудили его обратиться к нам с этим письмом после того, как узнали от проф. Зоммерфельда о названном сольвеевском фонде.

Поскольку, однако, организация фонда только намечалась, я не сразу ответил Лебедеву, о чем сейчас очень сожалею. Если бы я знал об его болезни, я бы написал ему незамедлительно и, хотя мой ответ и не был бы вполне определенным, возможно, он доставил бы ему некоторую радость15.

Теперь этот фонд, к счастью, скоро начнёт функционировать а потому я хотел бы у Вас конфиденциальным образом узнать объединены ли сейчас московские физики вместе и кто осуществляет там общее руководство их работой? Мне также хотелось бы услышать от Вас, если это возможно, имена нескольких известных физиков, примыкающих к этой группе (относится ли к ней Энхенвальд?)16, и узнать, каковы перспективы дальнейшей работы по лебедевской программе.

Я хочу воспользоваться случаем, чтобы выразить Вам свою признательность за любезную присылку Вашей прекрасной и обстоятельной энциклопедической статьи, касающейся вопросов, столь глубоко меня интересующих.

Позволю себе обратиться к Вам с еще одной просьбой. После того, как много лет тому назад я, хотя и в течение короткого промежутка времени, имел удовольствие видеть Вас и Вашего друга Ритца здесь, в Лейдене, наши пути не пересекались, и у меня имеется только [оттиск] работы, выполненной Вами и Вашей супругой. Поскольку, однако, теперь я интересуюсь не только самой научной работой, но и судьбами тех людей, которые ее проводят, я был бы очень рад узнать из Вашего ответного письма также и о том, как складывалась Ваша дальнейшая судьба, где Вы сейчас работаете? Приняли ли Вы русское подданство?

В надежде на то, что Вы не сочтете меня нескромным, я остаюсь с дружескими чувствами и глубоким уважением.

X. Лоренц»

 

Это письмо вызвало у Эренфеста целую гамму переживаний. Было приятно, несомненно, прочесть лестную оценку, данную Лоренцем их совместной с Татьяной Алексеевной статье, тем более, что не таков был Лоренц, чтобы высказать ее просто из вежливости, а не после внимательного ознакомления с работой.

Однако Эренфеста не могли поначалу не удивить вопросы Лоренца о его устройстве, заинтересованность голландского физика судьбами ученых. Правда, Лоренц мог знать от Эйнштейна и Зоммерфельда о тщетных попытках Эренфеста найти преподавательскую работу в России и Западной Европе. Быть может, он тоже хотел ему помочь? Павел Сигизмундович кратко ответил на вопросы Лоренца и сообщил, что подробнее напишет позже, когда узнает о положении дел в лебедевской лаборатории.

Причины, по которым Лоренц задал Эренфесту удивившие того вопросы, выяснились три недели спустя, когда пришло его другое письмо, от 13 мая 1912 года:

«Что касается моих вопросов о Вас и Вашем теперешнем положении, то Вы сейчас увидите, что, задавая их, я имел при этом и заднюю мысль. А именно, в течение этого года я собираюсь перейти на положение экстраординарного профессора, так что на мое место необходим ординарный профессор теоретической физики. Для заполнения этой вакансии я могу остановить свой выбор не только на голландце, но и на иностранном коллеге. А так как я очень ценю Ваши работы за ту основательность, ясность и остроумие, с которыми они написаны, то я подумал также и о Вас».

Лоренц добавлял, что его предложение носит сугубо предварительный характер, что он хочет узнать принципиальное к нему отношение Эренфеста, потому что не исключена возможность того, что факультет подыщет все же кого-нибудь из молодых голландских физиков. Было очевидным отношение Эренфеста к такой возможности. Лоренц, признанный глава теоретической физики (звезда Эйнштейна еще только восходила над физическим горизонтом), предлагал ему стать его преемником! Отчаявшийся в бесконечных поисках работы, Эренфест мечтал о приват-доцентуре, а тут — кафедра в Лейденском университете!

 

«Глубокоуважаемый господин профессор! Я хочу прежде всего признаться, что Ваше письмо было для меня столь же неожиданным, сколь и радостным сюрпризом!

Извините меня, если я не сумею придать своему письму чисто деловую форму, а постараюсь вместо этого со всей добросовестностью представить Вам отчет о положении, в котором я сейчас нахожусь», — писал Эренфест 19 мая 1912 года.

Человек холодного и расчетливого ума написал бы сдержанное и короткое письмо, в котором поблагодарил бы за столь лестное предложение и, сказав, что оно является наиболее предпочтительным из всех полученных ранее, принял бы его.

Письмо Эренфеста написано с подкупающей искренностью, которая не могла не привлечь симпатий человека столь высоких моральных качеств и столь доброжелательного, каким был Лоренц. Эренфест словно советуется со старшим и мудрым наставником и как бы просит его помочь сделать стоящий перед ним выбор. Он пишет о том, как привязался к России и как трудно, хотя и необходимо, будет ему и особенно жене, расстаться с этой страной.

«Последние десять лет моей жизни характеризует, прежде всего, ощущение невольной безродности, — писал Павел Сигизмундович. — Я с давних пор убежден, что полный расцвет и реализация заложенных в человеке возможностей осуществляются только тогда, когда люди, с которыми ему обычно приходится иметь дело, воспринимаются им не как чужие; это справедливо, за вычетом случаев исключительной одаренности (последняя оговорка, вероятно, продиктована примером Эйнштейна — В. Ф.). В этом отношении я чувствовал и чувствую себя в Вене чужим более, чем где-либо. Гораздо более «дома» я был среди моих геттингенских друзей, а также — позднее — и в немецкой Швейцарии... Несомненно, Россия могла бы стать моей Родиной в самом сокровенном значении этого слова, если бы я смог получить здесь постоянную преподавательскую работу. Несмотря на недостаточное знание языка, я не чувствую себя чужим в кругу здешних людей (исключая политических чиновников)».

На семейном совете Эренфестов было решено ориентироваться на Голландию. А в ожидании того дня, когда голландским планам суждено будет осуществиться или рухнуть, вся семья (увеличившаяся на одного человека: в 1910 году у Эренфестов родилась вторая дочь. Ее назвали Анной, но практически сразу за ней закрепилось имя Галя — под этим именем Галина Павловна фигурирует и в семейной переписке, и в рассказах своих советских друзей) отправилась в Эстонию, на берег Балтийского моря. Там, между Усть-Нарвой (в те годы поселок назывался Гунгербургом) и Силломягами, в маленьком поселке Каннука Эренфесты уже не первый год снимали дачу. По соседству отдыхали А. Ф. Иоффе и С. Л. Франк со своими семьями. Частыми гостями в Каннуке бывали петербургские физики и математики: Я. Д. Тамаркин и А. А. Фридман, К. К. Баумгарт и В. В. Дойникова; приезжали туда В. И. Смирнов и М. Л. Франк.

 

 

В. В. Дойникова вспоминает, что как-то утром, до завтрака, она отдыхала в саду, когда к ней подошел Павел Сигизмундович. Выглядел он невыспавшнмся и больным. Валентина Витальевна поинтересовалась его самочувствием. «Что-то плохо, — сказал Эренфест, — сердце...». Он похлопал себя рукою по левой стороне груди. И, в ответ на встревоженный взгляд Дойниковой, устало улыбнулся: «Ничего, по крайней мере, теперь я знаю — от какой болезни мне предстоит умереть».

Павел Сигизмундович очень любил Каннуку и позднее часто вспоминал о времени, прожитом там; в его лейденском кабинете над письменным столом висели фотографии самой дачи и каннукские пейзажи. В Каннуке хорошо работалось и отдыхалось.

Дача Эренфестов располагалась на высоком берегу залива, из ее окон раскрывался на него чудесный вид, особенно красивый в вечерние часы заката. Не менее красиво Каннука выглядела и с моря — утопающая в зелени, окруженная невысокими синими горами (моряки так и называли эту местность — Синегорье). Прекрасными были походы в лес, недаром принарвские леса так любил Шишкин, создавший здесь целый ряд своих знаменитых полотен. Неизменное удовольствие доставляли Павлу Сигизмундовичу и длительные прогулки вдоль моря, от Каннуки почти до самого Гунгербурга, по плотному прибрежному песку широкого, на многие километры растянувшегося пляжа. Приближение модного курорта чувствовалось постепенно. Сначала появлялись одинокие велосипедисты, затем редкие отдыхающие, далеко оторвавшиеся от основной массы фланирующей вдоль моря публики.

Летом 1909 года Павел Сигизмундович писал А. Ф. Иоффе из Каннуки: «Деревенская свобода для меня настолько прекрасна что сама мысль об отъезде повергает меня в мрачное настроение».

Но лето и начало осени 1912 года прошли под знаком томительного ожидания известий от Лоренца. Когда эти известия задерживались, казалось, что все лопнет, и наивными считались надежда на благополучный исход дела. Однако независимо от исхода Эренфесты все же решили уехать из России в Цюрих, куда к этому времени перебрался Эйнштейн. Возможность поработать с ним увлекала Эренфеста и могла бы скомпенсировать неустроенность, как в России такой компенсацией были семинары и обучение молодежи.

Но вот в конце июля приходит в общем ободряющее письмо из Голландии. Хотя решение о приглашении Эренфеста, принятое Лоренцем и Советом Лейденского университета, должно еще быть утверждено министром, сомнений в утверждении у Лоренца почти нет («впрочем, — пишет он, — давайте все же не забывать о пословице: «Men moet de huid niet verkoopen voor men den beer geschoten heeft», т. e. не следует делить шкуру неубитого медведя).

Однако сам Лоренц тут же забывает об этой пословице и пишет Эренфесту о его будущих профессорских обязанностях. С вызывающей улыбку пунктуальностью он подробно информирует 32-летнего Эренфеста о пенсии, которую тот будет получать по выходе в отставку (предельный возраст профессора — 70 лет), и о пенсии, полагающейся по голландским законам вдове и детям. Конечно, он пишет и о более реальной перспективе, указывая вознаграждение, полагающееся профессору за исполнение его обязанностей. Свое письмо Лоренц заключает словами: «Мне очень приятно думать, что во время моих еженедельных приездов в Лейден я буду иметь частые научные (а также, разумеется, и не только научные) беседы с Вами и — могу ли я на это надеяться? — с Вашей супругой. В самом деле, возможность такого общения с Вами в ближайшие годы я расцениваю как большую удачу!».

Следует отметить, что вопрос о выборе преемника очень волновал Лоренца. Об этом прямо пишет в своих воспоминаниях его дочь, госпожа де Гааз-Лоренц. Один из мотивов решения оставить преподавательскую работу заключался в том, что освободившееся время Лоренц собирался отдать работе по организации международных контактов ученых в рамках всевозможных конференций и, в частности сольвеевских конгрессов (первый такой конгресс состоялся в 1911 году и на нем было решено созывать такие конгрессы регулярно. Лоренц неизменно, до самой смерти, председательствовал на этих конгрессах). Кроме того великий голландский физик хотел больше времени отдавать непосредственно исследовательской работе. С Лейденом же он намеревался сохранить в какой-то мере символическую связь, выражавшуюся в чтении лекций для преподавателей. Эти его лекции впоследствии собирали каждый понедельник большую аудиторию не только учителей, но и ученых, в числе которых бывали Эренфест, Эйнштейн и другие физики.

Выбор Лоренца определялся знакомством с работами Эренфеста (в одном из первых своих писем к нему Лоренц спрашивает: «Публиковали ли Вы свои работы где-либо, кроме «Annalen der Physik», «Wiener Sitzungsberichte» и «Physikalische Zeitschrift» — они мне хорошо известны, как и Ваша энциклопедическая статья»).

Само построение этих статей и манера изложения ясно указывали на незаурядные педагогические способности автора. Для Эренфеста очень характерны непосредственно, по ходу дела сформулированные вопросы и четкие ответы на них. Иногда такой вопрос выносился им непосредственно в заглавие статьи. Лоренц помнил Эренфеста — слушателя его лекций в 1903 году. Мнение об Эренфесте он запросил у ряда физиков. Арнольд Зоммерфельд, например писал ему: «Он мастерски читает лекции. Мне трудно назвать другого человека, который говорил бы с таким блеском и умел бы так зачаровывать аудиторию. Полные смысла фразы, остроумные замечания, диалектический ход рассуждений — все это имеется в его арсенале и составляет своеобразие его манеры. Даже то, как он ведет записи на доске, у него получается по-особому. Он фиксирует на ней для своих слушателей все содержание лекции и делает это исключительно прозрачным способом. Он знает, как сделать наиболее трудные вещи конкретными и ясными. Язык математики он переводит в зримые, простые и понятные картины... Я нахожусь под впечатлением контакта с ним, большим, чем от знакомства с его работами, и это впечатление сводится к тому, что он очень заботится о фактической стороне физики. В своих статьях он — гораздо больше, чем просто логично и диалектически рассуждающий человек. Математика сама по себе для него не интересна. В личных беседах он проявил себя гораздо более многосторонним, чем в публикациях. За экспериментальными данными он следит постольку, поскольку они связаны с принципиальными проблемами».

Возможно, что и Эйнштейн делился с Лоренцем своим впечатлением о талантливом и неустроенном коллеге (а с Лоренцем Эйнштейна к тому времени связывала многолетняя переписка и личное знакомство). И, наконец, представляется несомненным, что Павел Сигизмундович, сам того не подозревая, подсказал Лоренцу правильность такого выбора своими предельно искренними, располагающими к себе письмами 1912 года.

И вот 16 сентября 1912 года пришла желанная телеграмма от Лоренца, а вслед за ней и письмо:

 

«Гаарлем, 29 сентября 1912 года.

Дорогой коллега, Вы, я надеюсь, уже получили телеграмму, в которой я сообщил Вам о том, что вы утверждены в звании профессора. Теперь, наконец, я могу — еще раз! — принести Вам свои поздравления. Уверен, что Ваша деятельность в Лейдене принесет Вам чувство удовлетворения и приведет к самым прекрасным результатам как в области научной работы, так и в преподавании! От всего сердца надеюсь, что Вы и Ваша семья на новом месте будете во всех отношениях чувствовать себя счастливыми! Моя жена просит передать самые сердечные поздравления Вам и Вашей супруге!»

 

В связи с приглашением в Лейден Эренфест получил еще одно письмо — от Эйнштейна.

 

«Дорогой господин Эренфест, — писал Эйнштейн, — сердечно поздравляю Вас с извещением Лоренца! Исключая Вас, никто так не будет радоваться Вашему приглашению в Голландию, как я! Вы принадлежите к той наименьшей части теоретиков, которые не потеряли рассудка от эпидемии математики!».

 

Эренфесты быстро собрались в дорогу. Павел Сигизмундович покидал страну, которую успел полюбить и в которой оставлял много добрых и преданных друзей. Впереди была Голландия — уютная маленькая страна, родина плеяды больших физиков.

 

*      *      *

 

Несомненно, основным итогом пятилетней научной деятельности Эренфеста в России была серия работ по статистической механике, завершенных и объединенных в фундаментальную энциклопедическую статью.

Статья писалась медленно и трудно. По предложению Ф. Клейна и на основе совместно обсуждавшего ее плана Эренфесты должны были представить во всей полноте историю проникновения идей и представлений теории вероятности в механику: сплав этих наук и послужил основой разработанной прежде всего трудами Максвелла, Больцмана и Гиббса статистической механики.

Содержание статьи, ее детали Эренфесты обсуждали с Клейном, обменивались с ним письмами, из которых видно, с какой симпатией относился «великий Феликс» (как называли Ф. Клейна в Геттингене) к своему молодому коллеге. Как правило, он одобрял выбранный Эренфестами конкретный план различных разделов статьи, успокаивал Павла Сигизмундовича, когда тот терзался медленным темпом, с которым продвигалась его и Татьяны Алексеевны работа («Прандтль и Реймер, — писал он в Петербург в начале 1908 года, — также обещавшие свои статьи для 4-го тома энциклопедии, написали пока что не больше Эренфестов»).

Уже в сентябре 1908 года Клейн начал читать гранки статьи и выразил свое полное одобрение («я нашел изложение превосходным и убедительным»). Однако окончательно работа над статьей была завершена в начале 1909 года и лишь двумя годами позднее она увидела свет17.

 

  • 1. В конце XIX — начале XX века огромной популярностью пользовался учебник физики У. Томсона (лорда Кельвина) и Тэта, который физики для краткости называли «Учебником Тэ и Тэ-штрих». С этим и связано ласковое видоизменение имени дочери Эренфестов. Другое возможное толкование получается, если обратиться к принятым в физике и математике обозначениям. В семье Эренфестов с рождением старшей дочери появилось две Татьяны. Отсюда и «математическая окраска» в имени младшей (тем более знаменательная, что Татьяна Павловна, став взрослой, выбрала математику в качестве своей профессии).

    В своих письмах к А. Ф. Иоффе, Эйнштейну и Бору Эренфест, упоминая о жене и дочери, называет их Т и Т'.

  • 2. Валентина Витальевна Дойникова познакомилась с П. С. Эренфестом в 1907 году.
  • 3. Много позднее, в конце 20-х годов, Эренфест признался в письме к Максу Борну: «Но, черт побери, писание писем для меня — совершенно необходимое средство как-то удержать ускользающую между пальцами жизнь».
  • 4. Я признателен Г. П. Baн Боммель-Эренфест, приславшей мне извлечения из записных книжек ее отца (В. Ф.).
  • 5. Воспоминания об А. Ф. Иоффе. Л., «Наука», 1973, с. 27.
  • 6. Труды I Всероссийского съезда преподавателей математики. т. I. Спб., 1913, с. 373.
  • 7. Павел Сигизмундович, правда, и сам отдал дань «эпсилонтике» (т. е. оперированию величиной ε) в одной из двух его упомянутых математических работ.
  • 8. Разногласие, спор (лат.).
  • 9. Кравец Т. П. От Ньютона до Вавилова. Л., «Наука», 1967, с. 348.
  • 10. «Журнал Русского физико-химического общества». Ч. физ. 1910, т. 42, вып. 10Б, с. 382 — 387.
  • 11. См. Гаврилов М. А. Теория релейно-контактных схем. М., Изд-во АН СССР, 1950; Рогинский В. Н. Построение релейных схем управления. М., «Энергия», 1964. (Пользуюсь случаем, чтобы выразить признательность Л. Н. Воронову, привлекшему мое внимание к рассмотренной публикации Эренфеста. — В. Ф.).
  • 12. Кравец Т. П. От Ньютона до Вавилова. Л., «Наука», 1967, с. 348.
  • 13. Klein М. Delte (Amsterdam). 1962, v. 5, № 4, S. 10. Об этом эпизоде Шредингер рассказал М. Клейну в письме от 17 апреля 1957 года.
  • 14. Зелиг К. Альберт Эйнштейн. М., Атомиздат, 1966, с. 123.
  • 15. Об отношении Лоренца к покойному русскому коллеге красноречиво свидетельствует письмо, отправленное 1 мая 1912 года (П. Н. Лебедев умер 14 марта того же года) его вдове: «Милостивая государыня! Позвольте выразить Вам мое сердечное и искреннее соболезнование в тяжелой утрате, которую Вы понесли. С глубоким огорчением принял я известие об этом, так как кончина Вашего супруга означает невозместимую потерю для науки.

    Я считал его одним из первых и лучших физиков нашего времени и восхищался тем, как он в последний год при самых неблагоприятных условиях сумел поддержать в целости основанную им московскую школу и нашел возможности продолжать общую работу.

    Теперь я знаю, что он делал все это с уже расстроенным здоровьем, принося свои последние силы в жертву поставленной перед собой прекрасной цели. Пусть дух его живет в его учениках и сотрудниках по работе, и пусть посеянные им семена принесут богатые плоды!

    Что касается меня, то я вечно буду помнить и чтить этого благородного человека и талантливого исследователя».

  • 16. А. А. Энхенвальд (1863 — 1944) — известный русский физик, товарищ П. Н. Лебедева, автор ряда учебников, в частности трехтомного курса теоретической физики.
  • 17. Важнейшие идеи и положения энциклопедической статьи Эренфестов, касающиеся принципиальных основ статистической механики, подробно изложены в Приложении 2 к настоящей книге.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.