Вы здесь

6. К истоку жизни. Преформисты и эпигенетики. Как трудно доказать очевидное. История знаменитой книги

 

Развитием зародыша, как мы знаем, Бэр интересовался еще у Дёллингера. Тогда пришлось уступить лакомый кусок другу Пандеру, отец которого, богатый рижский купец, безропотно оплатил немалые научно-исследовательские расходы по теме.

С течением лет положение изменилось. Профессор анатомии и зоологии мог позволить себе некоторые траты на науку, правда, урезав семейный бюджет. Более того, после мучений с несовершенными инкубаторами (все ночи без сна) пришло гениальное решение: пусть роль капризных машин исполняют живые наседки, ухаживать за которыми приятней, конечно, женщине — фрау Бэр. Дело потихоньку двинулось.

Хотя трудностей хватало — трудностей, обусловленных самим объектом исследования. Диссертация Пандера сперва казалась совершенно непонятной. Сам Окен, прочитав эту работу, похвалил ее в своей «Изиде», но, будучи человеком прямым, честно признался, что, пожалуй, у него «голова не на месте». Очень уж трудно уяснить непрерывно сменяющие друг друга картины в ходе зарождения новой жизни. А каково изучать их?

Задолго до того (в 1759 году) петербургский академик Каспар Фридрих Вольф опубликовал исследования по развитию цыпленка, столь же не понятные множеству биологов и тогда, и позднее, и Бэру попервоначалу. Пришлось несколько раз внимательнейшим образом проштудировать работы Вольфа и Пандера, присовокупить многие размышления сравнительно-анатомического характера. И стало ясно, что без собственных углубленных наблюдений не обойтись. Тем более что ограничиваться исследованием цыпленка он не собирался: как можно не сопоставить развитие куриного эмбриона с аналогичным этапом жизни других существ?

Ученый указывает, что на понимание внутренних процессов в зародыше повлияли соображения об основных типах организации животных. Вернее, они предшествовали наблюдениям. Деление животного мира на такие группы занимало Бэра еще в Берлине, ещё до того как в 1817 году знаменитый Кювье опубликовал учение о типах. Кювье группировал животных в основном по строению их нервной системы — одной из многих систем организма (можно было бы сказать наиважнейшей, но в слаженном хозяйстве все части одинаково важны). Бэр положил в основу деления на типы более широкое понятие: «отношение в расположении частей», общий план организации, принципиальную схему, осуществляемую в ходе биологического, так сказать, монтажа. Есть, по Бэру, тип лучистый (периферический) — это морские звезды и подобные им существа. Есть членистые, удлиненные животные организмы — черви и членистоногие. К массивному типу относятся все моллюски. Четвертый тип — позвоночные.

Вот это деление, самостоятельно разработанное, Бэр и положил в основу эмбриологических исследований, начатых им в 1819 году и оживившихся позднее по известной нам причине крушения натурфилософских «полетов». А исследования, в свою очередь, должны были подтвердить теоретическую предпосылку. Позиция оказалась правильной: «Я исходил из того взгляда, — пишет автор, — что тип позвоночных является двухсторонне-симметричным, и это становилось все более ясным по мере продвижения моих работ».

Таким образом, в отличие от Вольфа и Пандера Бэр с самого начала положил в основу работы обобщающую идею типа, и эмбриология из описательной науки превратилась в науку сравнительную. Тем самым он вступил отчасти в противоречие с самим собой, утверждавшим развитие знания от наблюдений к обобщениям. Но вполне компенсировал это противоречие гигантским количеством наблюдений, приведших, как мы увидим, к новым и важным обобщениям.

Нам придется опустить подробности этих работ, Растянувшихся на полтора десятка лет. Они сложны, и сложна открывшаяся взору исследователя картина, и не менее сложно сопоставление открытых тогда деталей с современным описанием эмбрионального развития. Достаточно указать, что при кропотливом микроскопическом изучении эмбрионов пришлось двигаться вспять, от конца к началу каждого процесса, по многу раз, иначе оказалось невозможно разобраться, откуда что появляется, понять динамику начальных стадий и развития систем и органов.

Прослежены все этапы развития цыпленка от первого до двадцать первого дня, от «петушьего следа» — зародышевого диска в только что снесенном яйце до прорыва клювом тонкой пленки и первого вдоха, первого писка. Точность наблюдений удивительна для тогдашней микроскопической техники. Сам исследователь утверждает полувсерьез, что успехом он обязан дефекту зрения: близорукость позволяла и при несовершенной оптике рассмотреть многое, ускользнувшее от взгляда других. Детализация такова, что, например, процессы только одного третьего дня развития займут в I томе «Истории развития животных» более двух печатных листов.

В материалах, которые автор предназначил для II тома, он повторяет описание развития уже не по дням, а по системам и органам; этим устраняются трудности понимания, присущие работам Вольфа и Пандера. Так же по системам органов представлены результаты наблюдений за развитием рептилий, млекопитающих, амфибий, рыб, в том числе черепахи, свиньи, собаки, овцы, коровы, кролика, человека, лягушки, окуня, леща, щуки и так далее.

Некоторые разделы проработаны ученым более, другие — менее обширно. Но везде он прослеживал общие черты — и в отрывочных наблюдениях над яйцами черепахи, и в подробнейшем изучении куриного зародыша, развитие которого, по выражению Бэра, есть «лишь длинный комментарий» к проявлению типичного, наиболее существенного в невероятно сложной, зыбкой и закономерной картине становления жизни. Чтобы понять главный тезис этого комментария, мы снова должны отвлечься, взглянуть «сверху» на положение дел в данной области знания.

Со времен Анаксагора и Сенеки, утверждавших, что «плоть не может образоваться из неплоти» и «в семени уже содержатся все будущие части тела человека», в науке жила идея преформации — предобразования. Сменялись века. С развитием знаний, с победой метафизического мышления преформизм расцвел пышно и даже закустился — дал сыновние побеги: овулизм и анималькулизм.

Если не ужасаться названий, все обстояло просто и даже выглядело естественно. Ведь каждому понятно, что из ничего и ждать нечего. В мире, сотворенном раз и навсегда, не следует ждать нового сотворения каждой особи перед ее рождением. Не будет творец разбрасываться по пустякам. Значит, любое существо заранее было заложено со всеми ручками-ножками еще тогда, в один из дней творения, после чего Создатель закончил дела, «и увидел он, что это хорошо». И в таком сильно миниатюризованном виде особь ждала своего часа, чтобы начать расти. Где ждала?

Разумеется, в женском организме, например в яйце курицы, говорят овулисты. Ovum — яйцо. Именно из него вырастает цыпленок. Нет, возражают анималькулисты. Особь заложена как раз в мужском семени: невиданный прогресс науки, придумавшей микроскоп, позволил рассмотреть этих мельчайших анималькулей — подвижных зверьков в семенной жидкости, а при некотором воображении, пожалуй, даже увидеть у них эти самые ручки-ножки, голову и так далее — крохотную копию взрослого. Женский же организм поставляет лишь питание для роста.

Противоречия, как всегда в науке, были острыми и непримиримыми, а супротивные стороны украсили свои ряды завидными именами. Анималькулей открыл как-никак сам знаменитый Левенгук. И поддерживал эту точку зрения не кто иной, как Лейбниц. Светила! А с другой стороны — Сваммердам, Мальпиги, Бонне, Галлер. Великие мужи. Лучшие представители ученого сословия. Про Альбрехта фон Галлера, например, говорили, что вся физиология — это Галлер.

Закон для всех один. Как в метафизике, как в натурфилософии, так и в этом частном вопросе логическое развитие идеи заводило ее творцов в сторону, Откуда не чаяли как выбраться. Ведь если в человеке заложены копии его будущих детей, так и в этих копиях заложены копии внуков и так далее, как матрешки, зародыши всех будущих поколений — столько, сколько их запланировано при сотворении мира до Страшного суда. Эту «теорию вложения» знаменитый Иоганн Сваммердам пояснял так: «В природе нет зарождения, но только размножение, рост частей. Следовательно, первородный грех объясним, ибо все человечество было заключено в чреслах Адама и Евы. Когда иссякнет запас яиц, человеческий род прекратит свое существование». Получилось, что религиозный до мистицизма Сваммердам обвинил бога в несправедливости: не за что было выгонять прародителей из рая, они действовали строго по программе.

При всем уважении к Сваммердаму Бэр сказал, что теория вложения «граничит с бессмыслицей», и всякий преформизм объявил вздором еще до своих углубленных занятий эмбриологией.

Но был и другой взгляд на проблему, опять-таки, как полагается в науке, диаметрально противоположный. И высказал его не менее знаменитый Вильям Гарвей. Вы считаете, что новый организм только растет? Так вот нет же. Он возникает, образуется заново из этой, как ее... из питательной субстанции, без предварительной закладки частей. Под влиянием чего? Ну, это же ясно и понятно: под влиянием жизненной силы...

Каспар Вольф положил в основу своих суждений только наблюденные им самим факты: голословным заявлениям он не верил, «как бы учены, правдивы и изящны эти речи ни были». Кстати, девиз Лондонского королевского общества — так называют Британскую академию наук, возникшую еще при жизни Гарвея, — гласит: "Nullius in verba!" — «Ничьими словами!» Это прекрасное правило Горация: «Я не обязан клясться ничьими словами, кто бы он ни был», — совершенно необходимо в науке, хотя соблюдение его часто влечет за собой различные неприятности. Так было и у Вольфа.

Пристально изучая этапы развития цыпленка, он сумел, по его выражению, «подсмотреть природу в тот момент, когда она занималась важнейшим делом». Сам сумел. Он увидел сердце в форме трубки — трети кольца, еще не пульсирующее. У него на глазах неопределенная желтоватая субстанция превращалась в кровь, и кровь начинала течь, облекалась в сосуды — и многое, многое другое. Какое там предобразование! Налицо был эпигенез — творение сверх существующего, а верней, развитие из «простой смеси веществ».

По бесхитростности выражений, принятой в тогдашней научной полемике, он называет идеи преформистов баснями, химерой, их природу — хламом, «семенные животные — это не произведение глубокого философа, а порождение Левенгука — шлифовальщика стекол». «Зачем же нам воображать то, чего в приводе нет и следа? — восклицает он.— Зачем боязливо искать повсюду чудеса?» Конечно, развитие происходит под влиянием сил. Но это не таинственная «жизненная сила», довольно-таки безжизненная. Это «существенная сила», вызывающая ток жидкостей в растениях, это способность веществ течь и затвердевать в возникающих образованиях — короче, все идет без чудес, по естественным законам, существующим в вечно обновляющейся природе, — не в застылом мире метафизиков.

Много позднее Клод Бернар скажет, что Вольф своей работой нанес «смертельный удар по теории преформации». Тогда же она, увы, не почувствовала этого удара. Вольфа просто не понимали и, говорят, не принимали вплоть до Бэра, во многом открывшего это имя заново. Но вот я читаю восторженную статью Гёте, опубликованную в 1817 году под красноречивым заглавием «Открытие замечательного предшественника». Это — о Вольфе, о «выдающемся человеке», недооцененном современниками. Статья содержит не только похвалы, но и трезвый анализ научного метода Вольфа: «Так как именно преформационное учение, которое он оспаривает, покоится на голой, внечувственной выдумке, на допущении, кажущемся мыслимым, но не могущем быть представленным в чувственном мире, то он утверждает в качестве основной максимы всех своих исследований, что невозможно ничего принимать, допускать и утверждать, чего нельзя видеть глазами и в любое время вновь продемонстрировать другим... Как бы метод, которым он так много сделал, ни был хорош, все же этот замечательный человек не подумал, что существует разница между видением и ведением, что духовные очи должны действовать в постоянной живой связи с телесными очами, ибо иначе грозит опасность смотреть и все же глядеть мимо».

Оказывается, и чистый эмпиризм не так уж хорош. Он и ограничивает непосредственное видение, и, что еще хуже, может привести к неправильному истолкованию наблюденного. Карл Бэр, при глубочайшем своем уважении к предшественнику, сумел избежать вольфовых крайностей. Категорический противник преформизма, он всем сердцем был, разумеется, за эпигенез. Сердцем, но не умом. «Наука есть критика».

Все оказалось сложнее. Трезвый ум исследователя, сведя воедино множество наблюдений, все эти месяцы и годы огромного труда, выдал свои формулировки.

«Не существует нигде новообразования, а лишь преобразование», — пишет Бэр. Не рост простой, а именно развитие частей, которых не было ранее — но не на пустом месте! — движение от малодифференцированного, нерасчлененного к сложному комплексу систем, составляющих организм.

«Все единичное вначале содержится в общем». Вот где понадобилось и оправдало себя учение о типах. Первый шаг в развитии эмбриона из «простой формы пузыря» уже обнаруживает его принадлежность к тому или иному типу. Дальше возможны превращения только в строгих границах типа: моллюск или червь, лучистое или позвоночное. Но что именно получится из этого позвоночного, пока еще, рассматривая зародыш, не скажешь. Позднее выяснится, что будущее животное станет не рыбой, не птицей — млекопитающим. Еще поздней наблюдатель может определить хищную природу этого млекопитающего. Потом выявятся признаки семейства: то ли лев, то ли тигр. А под конец и видовые — глядите-ка, домашняя мурка, оказывается. «Фелис катус, доместика», так сказать. И природа наносит заключительный штрих: полосатой породы.

«Эмбрионы млекопитающих, птиц, ящериц и змей, вероятно, и черепах в ранних своих состояниях невероятно сходны между собою, — рассуждает Бэр. — У меня имеются два маленьких эмбриона в спирту, для которых я забыл написать название, и я теперь уже не в состоянии определить класс, к которому они принадлежат. Это могут быть ящерицы, маленькие птички или совсем молодые млекопитающие; настолько сходно образование головы и туловища у этих животных. Конечности же у этих эмбрионов еще отсутствуют. Но если бы они и были на первой стадии образования, то все же они ничего не могли бы сказать нам, так как ноги ящериц и млекопитающих, крылья и ноги птиц и руки и ноги человека развиваются из той же самой основной формы».

Итак, природа каждый раз творит из основы общего плана что-то конкретное. Но и по Шеллингу жизнь есть процесс непрерывного творчества. Известный русский шеллингианец, профессор Петербургской медико-хирургической академии Даниил Велланский утверждал в 1812 году, что «не родительские тела, по силе бренной их массы, рождают детей, а бессмертная идея всеобщей жизни производит через них отражение самой себя» и потому «нет надобности принимать в семени миниатюры всех частей тела». Тоже слова, способные взъярить метафизиков-преформистов-анималькулистов. Но все-таки, как бы нам отмежевать нашего героя от натурфилософских спекуляций?

По Велланскому, «животные высшего значения при рождении своем должны проходить все периоды, свойственные развитию низших классов... Человек, представляя совершенную целость Земного Мира, при рождении проходит периоды, свойственные развитию всех классов животного царства». То есть сперва зародыш развивается в червя, после сорок четвертого дня превращается в моллюска и рыбу, позднее «проходит состояние насекомого, земноводного и птицы, как сие и самые наблюдения показывают».

Вот, вы понимаете, и «сие» доказывается наблюдениями, хотя эмпирический метод и претит натурфилософу. Но ведь и анималькулисты тоже рассматривали и видели «сквозь волшебный прибор Левенгука» всякие там ручки-ножки у сперматозоида. Или мерещилось им такое? Не потому ли Бэр столь требователен к себе, беспощаден к себе в части наблюдений, рисунков, бесчисленных протоколов и повторов?

А в результате он приходит к выводу, названному позднее законом Бэра. Вывод гласит, что зародыш в своем развитии никогда не проходит через форму другого взрослого организма. Иными словами, в эмбрионе никогда не различишь какого-либо нижестоящего по организации животного. Зародыш можно сравнивать только с зародышем.

Получается, что не нашего героя, а нас самих впору спасать от натурфилософии — разве так уж редко мы по простоте довольствуемся рассуждениями славного Даниила Велланского? Дескать, и у нас в эмбриональном периоде были жабры, стало быть, наши предки — рыбы. В действительности же человеческий эмбрион на определенной стадии развития образует дуги и щели, которые можно для удобства называть жаберными, ибо у рыб из них развивается жаберный аппарат, можно и не называть, поскольку у человека из этих образований получаются впоследствии другие весьма полезные части организма. Первая щель, например, превращается в слуховой проход. Жабр как таковых у него не бывало даже на той нежной стадии жизни, когда рост достигал пяти миллиметров, а внутриутробный стаж приближался к одному лунному месяцу. Что, разумеется, не мешает человеку и рыбе иметь общих давних предков, живших в воде и чем-то там располагавших для такой жизни.

Через десятки лет после исследований Бэра был сформулирован знаменитый биогенетический закон: «Ряд форм, которые проходит индивидуальный организм во время своего развития от яйцеклетки до развитого состояния, есть короткое, сжатое повторение длинного ряда форм, который прошли животные предки того же организма с древнейших времен так называемого органического творения до настоящего времени». Жизнь внесла существенные коррективы в этот закон, много значивший для эволюционного учения и тем не менее страдающий механистически упрощенным взглядом на природный процесс. А одной из важнейших поправок было то, раннее установление Бэра: зародыш можно сравнивать только с зародышем. Невозможно напрямую, без учета многих дополнений и вычеркиваний проследить историю вида по развитию эмбриона — документа, редактированного многими инстанциями.

Итоги эмбриологических исследований Бэра отразились и на его исходном положении о типах. Теперь он говорит о плане строения организма, о плане развития зародыша. Согласно плану осуществляется тот или иной тип: лучеобразное строение радиальных, завитая форма моллюсков, симметричное развитие членистых и двусимметричное позвоночных. Тип есть реализация плана развития.

Но и натурфилософы говорили о плане, осуществляемом в ходе развития живого мира! Правда, об одном всеобщем, едином плане, реализуемом духовным началом мира.

Профессор Н. А. Холодковский в биографии Бэра подчеркивает, что идея о нескольких планах строения была неожиданностью и противоречила натурфилософским теориям единства плана и живой лестницы. В биологической систематике вместо умозрительных построений натурфилософов, вместо «зоологического сумбура» метафизиков явились «прочные принципы ориентировки, стройные анатомические системы», добытые индуктивным путем — из осмысления фактов. «Но теория типов, — продолжает Холодковский, — имела бы значительно меньшее значение, если бы она основывалась исключительно на анатомии и не была подкреплена данными истории развития организмов». Если деление на типы, какое ни на есть, существовало и у Кювье, то только Бэр поставил его на прочную эмбриологическую основу.

Ни в коем случае я не хочу утверждать, что сам Бэр развивался как ученый по какому-то предварительному, с детства ясному для него плану.

Напротив, подчеркнем еще раз и роль случайности, довольно умеренную, и потребности развивающейся системы знаний, имеющие столь же важное значение, как и индивидуальные способности человека. А в результате посмотрите, что получается. Попытки дойти до сути, понять общие закономерности живой природы толкнули нашего героя на путь сравнительной анатомии — путь прогрессивный и обусловленный тогдашним положением дел в науке. Полученные им выводы (еще у Дёллингера: «природа в образовании живых тел преследует известные общие темы») положены в основу наблюдений над зародышем. И сам сравнительный метод тоже был руководящим в этой работе. А то, что получено таким путем, вышло за границы частной веточки биологических знаний, воздействовало на всю биологию, более того, выплеснулось в «верха», в те туманные и жаркие области, где идет яростная борьба мировоззрений. И не без успеха. Мало того что нанесен очередной, резко ощутимый удар по метафизике с ее отпрысками — преформизмом и так далее, но и красивые вымыслы натурфилософии пострадали под напором хорошо обоснованных выводов.

Повторяю, виновник этого наверняка не ставил себе изначальной целью потрясение философских систем. Так уж получается в системе знаний. Человек скромный, работал над частными вопросами, а оказался в энгельсовом почетном списке избранных («Эмбриология. Бэр»), поколебавших устои мировоззрения.

Скромность его намерений подтверждается и тем, что он отнюдь не двинулся широким шагом в открытые его трудом дали. Следует отметить, например, некоторую жесткость в бэровском понятии типа. Бэр отвергал саму возможность найти отчетливые родственные связи между типами. Хотя вместе с тем не исключал вроде бы их общее происхождение — в его трудах фигурирует общая для всех «простая форма пузыря» (вспомним «прообраз планеты» Лоренца Окена).

Во всяком случае тип, по Бэру, — нечто достаточно застывшее, неподвижное. Разумеется, эта застылость не идет в сравнение с метафизической окостенелостью всех системных уровней вплоть до вида, свойственной рассуждениям Кювье. И все-таки. Ограничение возможностей эволюции, к которому постепенно приходил Бэр, началось, пожалуй, именно с этих жестких рамок, очерченных им: внутри типа изменяться можно, из типа в тип переходить никому не дано.

Может быть, тут диктовало желание хоть как-то стабилизировать текучие картины природы (с которыми он так намучился при наблюдении зародыша), ведь и все классификации живых существ вызваны этим, начиная со Святого Августина, делившего животных на полезных, вредных и безразличных для человека. Но всякая стабилизация живого чревата метафизикой.

С развитием эволюционной теории понятие типа утратило свою незыблемость. Уже Дарвин в «Происхождении видов» не дает повода к разночтениям, утверждая: «У всех, насколько в настоящее время известно, зародышевый пузырь один и тот же, так что все организмы отправляются от одного общего начала». В этом деле, как и повсюду, природа не терпит жестких границ. Со временем обнаруживаются переходные формы — ни то ни се. После горячих споров классификацию приходится менять. Сторонники другого взгляда упорствуют. Так, в наше время, согласно популярному руководству по биологии К. Вилли, «различные систематики насчитывают от 10 до 33 типов животных и от 4 до 12 типов растений». Это ли не доказательство и относительности границ в живой природе, и всеобщего родства!

Изменилось понятие типа. Но со времен Бэра в характеристику типа как одна из важнейших черт входит план строения тела и симметрия. И разве только это внесено им в теоретический фонд достаточно узкой научной области, упорно прорывающейся с тех пор на общебиологические просторы?

«Наряду с учением о типе, — пишет профессор Райков, — Бэр выдвинул вопрос об эмбриологии как основе системы животного мира. Это было очень важным и прогрессивным моментом в истории зоологии». Эмбриологический принцип с той поры стал неотъемлемой частью систематики и, кстати, привел к рождению сравнительной эмбриологии, сыгравшей большую роль в победе эволюционного учения.

Помимо столь значительных теоретических результатов в ходе наблюдений Бэром были сделаны важные открытия. Зародышевые слои. Спинная струна, или хорда, у позвоночных зародышей — раньше ее принимали за спинной мозг. Жаберные щели, замеченные у зародышей птиц, прослежены Бэром у других классов позвоночных. На следующем открытии мы остановимся подробнее.

...С давних времен, с Аристотеля, было известно, что новая особь развивается (будь то у преформистов или эпигенетиков) с использованием «образовательного вещества» в женском организме. В более просвещенные времена это вещество назвали женским семенем. Потом Гарвей провозгласил свое знаменитое «все живое из яйца». Что ж, переименовали женский семенник в яичник. Голландский анатом Ренье де Грааф в XVII веке серьезно занялся этим органом и, кажется, нашел яйцо млекопитающих в виде «граафова пузырька». Строение пузырька, однако, осталось неясным. Так все в основном и пребывало 150 лет со времени публикации Граафа до исследований Карла Бэра.

Например, уже известный нам Даниил Велланский, в 1812 году написав «Биологическое исследование природы в творящем и творимом ее качестве», утверждал, что новое существо возникает от слияния двух начал: активного мужского — животного начала, которое он называл полипом, и пассивного женского — растительного, как бы гриба. «Зарождение происходит от действия мужеского семени на пузырьки, в маточных яичниках находящиеся; причем семя содержится одушевляющим, а пузырек одушевляемым: и первое равно полипу, а второй соответствует грибу в отношении частного организма к общей органической природе». «Церкарии (так он называл анималькулей-сперматозоидов. — В. В.) достигают к яичникам в виде полипа, который, нашедши там граафиев пузырек, как соответствующий ему гриб, приходит с оным в одинаковое существо, составляющее зародыш животного... Пузырек, одушевляясь полипом, раздувается и разрывается, а полип в истекшей оттуда жидкости преобразуется в зародыш, который не происходит от смешения семени с жидкостью пузырька, а есть превращение многих церкарий в один организм, подобный произведшему оные».

Уф!.. Итак, граафиев пузырек — первичное яйцо млекопитающих. И роль его пассивна. Таково одно мнение. Другое, не менее распространенное — зародыш млекопитающих возникает в матке животной особи путем «кристаллизации», свертывания свободной жидкости. Так учили Бэра в университете. В общем, что-то там лопается и на чем-то прорастает зародыш. Надо сказать, что этим вопросом занимались не слишком много. Во-первых, есть мнение великих, чего еще надо? Во-вторых, исследования кропотливы и дороги, одних, к примеру, овец сколько изведешь. А главное, кому это нужно? Метафизику и так все ясно. Натурфилософ рассудит вам что угодно без неприятного копошения во внутренностях, одним взлетом чистой фантазии.

Это было нужно Бэру, с его сравнительно-анатомическими наклонностями, с его разочарованием в отвлеченных «полетах на утренней заре», с его поиском общих законов, основанных на твердой почве фактов. Наука есть критика!

В самом конце XVIII века один англичанин, кажется, рассмотрел яйцо в яйцеводах крольчихи, но оно было куда меньше граафова пузырька. В 1824 году двое французов вроде бы нашли яйца в яйцеводах крольчихи и собаки. А может быть, ранние зародыши. Они настолько сомневались и в находке англичанина, и в своей собственной, что призвали к «повторному исследованию вопроса об отношении истинного яйца к граафовым пузырькам».

К таким исследованиям и приступил Бэр. В рогах матки и даже в яйцеводах собаки он находил яйцо неоднократно. Но следовало увидеть еще более раннюю стадию. И вот очередная собака принесена в жертву науке: «Когда я вскрыл ее, то нашел несколько лопнувших граафовых пузырьков и ни одного близкого к разрыву. Но когда я, удрученный тем, что моя надежда снова не оправдалась, рассматривал яичник, я заметил желтое пятнышко в одном пузырьке, затем в нескольких других, даже у многих, но при том всегда лишь одно пятнышко. «Странно, — подумал я, — что бы это могло быть?» Я вскрыл пузырек и, осторожно извлекши пятнышко ножом, поместил его на заполненное водой часовое стеклышко, чтобы рассмотреть под микроскопом. Но как только я взглянул в него, я отпрянул назад, словно пораженный молнией, так как ясно увидел очень маленький, резко выраженный желточный шарик. Я должен был прийти в себя, прежде чем набрался мужества снова заглянуть туда, так как боялся, не обманул ли меня какой-нибудь фантом».

Удивительнейшее это явление природы — миг открытия, будь оно теоретическим обобщением или наблюденным фактом. Счастливчики, испытавшие такое, часто сравнивают его с ударом молнии. По-видимому, из-за неожиданности и яркого, труднопереносимого света Истины. И всегда приходит мысль о счастье, о случае. Вот и Бэр пишет в автобиографии: «Я... не хочу скрывать, что и посейчас испытываю чувство радости, что сделал это открытие, хотя охотно признаю, что здесь было больше счастья, чем заслуги».

Но разве это неожиданность? Кто и когда хоть раз в истории разума сделал научное открытие просто так, без долгой, чаще всего целеустремленной и мучительной подготовки к нему? Даже Флеминг, по досужим утверждениям «случайно» и с ходу открывший пенициллин на загрязненных бактериологических посевах, должен был предварительно стать бактериологом, более того, выйти за пределы стандартного мышления: мало ли грязной посуды по всему миру сбрасывали бактериологи в автоклав? Что же говорить о Бэре, годами сидевшем над рассматриванием яйца, уверенном в существовании яйца у млекопитающих и даже в том, где именно надо его искать: «...я говорил Бурдаху, что теперь я не могу уже более сомневаться, что яйца млекопитающих выходят из яичника готовыми!»

И все равно — вспышка молнии. «Кажется странным, что зрелище, которого ожидаешь и страстно желаешь, может испугать, когда оно появляется перед тобой». Больше всего поразило, что увиденный шарик отличался от птичьего яйца лишь более плотной оболочкой. И размеры по сравнению с граафовым пузырьком ничтожны — ведь он вылущивал яйцо из пузырька, Как окулист во время операции вылущивает из глазного яблока помутневший хрусталик. А на более поздних стадиях это крошечное образование просто теряется из виду, наблюдатель обнаруживает уже зародышевый пузырь: сам знаменитый Галлер сумел увидеть эмбрион, уже снабженный толстым пупочным канатиком с кровеносными сосудами, — не раньше.

«Таким образом, — пишет Бэр, — яйцо млекопитающих является, по сути дела, желточным шаром, как птичье яйцо, но только гораздо меньшего размера». И объясняет причину: у птицы снесенное яйцо получает от матери только тепло, в остальном будущая особь находится на самообеспечении; у млекопитающего с первых этапов развития зародыш непрерывно получает материнское питание, ему не нужны большие запасы.

Разумеется, исследователь не остановился на яйце собаки. Он исследовал ряд млекопитающих — от дельфина до человека, прежде чем убедился в принципиальной одинаковости наблюдаемой картины. Потом изложил свои наблюдения в виде письма, составленного летом 1827 года и опубликованного в январе 1828 года.

«Де ови маммалиум ет хоминис генези епистола» — торжественно повествует латынь: о происхождении яйца млекопитающих и человека. Эпистола была адресована «ад Академиам Империалем сциентиарум Петрополитанам». Петербургская Академия наук незадолго до того, 29 декабря 1826 года, избрала профессора зоологии Карла Эрнста фон Бэра своим членом-корреспондентом.

Письмо носило благодарственный характер не только поэтому. «Ибо кому не известно, — обращался автор к русским академикам, — как высоко Ваша Академия превосходит все остальные в заслугах по изучению тайн природы, относящихся к образованию новых органических тел! Исследователи, которые создавали первые твердые основы истории развития животных, были членами Вашей Академии. Это — Каспар Фридрих Вольф, муж вечной славы: подобных по уму земной шар видел очень мало, а по настойчивости в исследовании тончайших вещей не видел никого. Его имя я не могу произносить без того священного трепета, с которым мы говорим о явлениях божественного происхождения. Это затем Христиан Пандер; моей гордостью всегда будет то, что я смог дать хотя бы незначительный толчок к его замечательным, бросающим свет во тьму исследованиям над развитием цыпленка».

Третьим и главным в этом ряду будет сам Карл Бэр. Но это потом. Пока же автору не очень везло. Во-первых, издатель копался с «Эпистолою» чуть ли не полгода, это было возмутительно. Она опоздала на большой парижский конкурс, а ведь можно было надеяться на успех. Во-вторых, само название работы было плодом сомнений автора: стоит ли писать «млекопитающих и человека»? Словно ты не знаешь, что человек — тоже млекопитающее. С другой стороны, найдется умник, заявит, что он нашел и у человека то, что ты наблюдал только у животных...

Так вот, не помогло заглавие. «От своей судьбы не уйдешь», — горько шутит Бэр. В первом же печатном отклике на работу значилось, что некто доказал наличие яйца, найденного Бэром у животных, в яичнике... женщины. Женщина, конечно, — не человек. А прусский министр просвещения, главное начальство ученого и сам, между прочим, биолог, получив обязательный экземпляр, вежливо-сухо поздравил автора,  с н о в а  нашедшего яйцо млекопитающих. Видимо, он слышал о Граафе и не удосужился вникнуть поглубже.

Бэр дал еще одну публикацию об открытии в немецком журнале. Молчание. Осенью того же года, через девять месяцев после выхода в свет «Эпистолы», в Берлине состоялся съезд естествоиспытателей. Никто из анатомов и словом не обмолвился насчет работы Бэра, тоже присутствовавшего на съезде. И лишь в последний день один швед — не немец — попросил показать яйцо млекопитающего в яичнике. Демонстрация, кажется, всех убедила.

Появились рецензии разного рода, но не больно-то похвальные: одни авторы приписывали открытие себе, другие «более или менее признавали его значение». Даже через тринадцать лет какой-то директор ветеринарной школы совершил, по словам Бэра, «последнее покушение» в печати, отвергнув превращения яйца млекопитающих и его существование вообще.

Вот как нелегко пробивает себе дорогу новое, даже если его можно проверить каждому, стоит лишь посмотреть в микроскоп. Впрочем, когда Галилей предложил научному противнику заглянуть в телескоп, чтобы увидеть спутники Юпитера, тот ответил высокомерно: «И смотреть не хочу»...

Но чем дальше, тем больше работы Бэра стали рассматриваться как основополагающие, как краеугольный камень, на котором воздвигалось здание новой, истинно научной эмбриологии. Например, профессор Л. Я. Бляхер в своей монографии «История эмбриологии в России. XVIII—XIX век» (1955 г.) констатирует: «Нет никакого сомнения, что самым выдающимся событием истории эмбриологии в первой половине XIX века было появление замечательного труда К. М. Бэра «История развития животных. Наблюдения и размышления». Первый том этого сочинения вышел в свет в 1828 году, второй, не вполне отредактированный автором, в 1837 г.; заключительная же тетрадь второго тома была опубликована... уже после смерти Бэра, в 1888 г.»

Основной материал (отчасти уже использованный нами в данной главе) содержится как раз в I томе знаменитой книги. «Другу моей юности Христиану Пандеру» — гласит посвящение. К нему же обращено предисловие, в котором автор излагает путь, приведший к этой работе. Начав с уяснения непонятных ему мест в диссертации друга, Бэр перешел от птиц к другим животным, и истина, «подобно лучу света», озарила картину постепенного развития типа в зародыше. Закономерности оказались столь просты, что достойно удивления, как они не были замечены раньше? Мы-то уже знаем причины, и ученый подтверждает их: «Как медленно продвигается познание того, что само собой разумеется, особенно если этому противостоят уважаемые авторитеты, в этом я достаточно убедился на своем личном опыте».

С целью побудить дальнейшие исследования в этой области он излагает в труде, кроме обширных наблюдений, свой «научный символ веры» — схолии и короллярии, посвященные общим соображениям. Словно оправдываясь за некоторый отрыв от земли, Бэр указывает, что даже фантастические идеи Окена «бесконечно содействовали познанию истории развития». Здесь же рассуждения опираются на прочный фактический материал. Тем не менее есть в них некоторый элемент идеалистических толкований, и это всегда полагается замечать.

«На ниве изучения первых дней развития, — гласит предисловие, — остается еще немало неубранных колосьев. Да и кто на этой трудовой ниве, на которой каждый стебелек собирается поодиночке, не пропустит еще несколько полных колосьев... кто не примет в иных случаях пустые колосья за полные?» «Счастлив тот, кому удалось связать зрелый сноп, семена от которого пойдут для будущего посева».

По собственному определению, Бэра можно назвать счастливым. Он связал полновесный сноп — один-другой пустой колосок не отразился заметно на качестве урожая. И первая сторона этого качества — достоверность научных данных. Вот куда пошли годы работы, бесчисленные повторы, скрупулезнейшее слежение от конца к началу процессов.

«О достоверности наблюдений над развитием животного» — гласит первый схолий. Автор утверждает, что зародыш и на самых ранних стадиях развития не содержит готовых, предобразованных частей, недоступных микроскопу. Элементы будущего организма крупны, а ткани ясно видны под лупой. И все это — в непрерывном изменении, в развитии. Преформизму нет места.

«Важнейшим результатом процесса развития является все увеличивающаяся самостоятельность развивающегося животного».

«Внутреннее преобразование особи». Из расплывчатого общего, малодифференцированного образуется частное: «Каждый орган есть измененная часть более общего органа». Не новообразование «из ничего», как это получается у эпигенетиков, и тем более не рост заранее готового, но непрерывное преобразование!

«О схеме, по которой развиваются позвоночные животные». Расчленение в зачатке и зародыше всегда происходит по одному плану.

«Как соотносятся между собой формы, которые особь принимает на различных ступенях своего развития». В этом схолии автор отметает натурфилософские вымыслы о пути развития через постоянные формы низших животных. Он формулирует свои фундаментальные положения:

1. «В каждой большой группе общее образуется раньше, чем специальное». Самое общее — всеобщее для животных — соотношение внутренней и наружной поверхности тела. Единство «внутреннее-наружное» предшествует всему. Значит, всеобщая исходная форма — пузырек, полый шар, по-нынешнему — бластула.

2. «Из всеобщего образуется менее общее, и так далее, пока, наконец, не выступает самое специальное».

3. «Каждый зародыш определенной животной формы вместо того, чтобы проходить через другие определенные формы, напротив, отходит от них».

4. «Зародыш высшей формы похож не на другую животную форму, а только на ее зародышей».

Мы перечислили утверждения разных схолиев, содержащие уже знакомую нам критику бытовавших тогда, а частью и господствовавших научных убеждений. А вот и то положение, за которое так легко нам обвинять автора в недопустимом идеалистическом уклоне. Это во втором схолии: «Образование особи в отношении к ее окружению».

Ученый пытается уяснить скрытые причины, направляющие развитие животного по определенному пути. Он замечает, что между зародышами одного возраста бывают глубокие различия. Казалось бы, в результате должно получаться скопище уродов. Но нет, таинственные регуляторы так или иначе выправляют процесс, возвращая его в конце концов к установленной какими-то силами норме. Из этого он делает заключение, что не только каждая стадия развития определяет собою последующие этапы, нет, тут еще вмешивается решающим образом нечто более высокое или общее.

Материализм — тогдашний материализм, в основном исходивший из механических отношений, из примитивной, как сцепление шестеренок, цепочки причин и следствий, разумеется, мог объяснить полностью каждый последующий шаг предыдущим. Бэр, как видим, не мог. Не будем гадать, что бы он сказал о современном материализме. О том, весьма механистическом, он был невысокого мнения. В данном случае он писал: «Естествознание, которое так охотно обвиняют в том, что оно питает и поддерживает материалистические воззрения, может, исходя из наблюдений, опровергнуть строго материалистическое учение и привести доказательство, что не материал, но сущность (идея, по взгляду новой школы) возникающей живой формы управляет развитием плода».

«Идея» — это уже из арсенала натурфилософов. Да, он сам бесчисленное количество раз видел, как возникает тот или иной орган, эти многие шаги от общего к частному, но не наоборот, и все же... «хотя каждый новый шаг в развитии делается возможным лишь благодаря предшествующему состоянию, тем не менее все развитие направляется господствующей сущностью животного». Порой встречаешь у поздних критиков недоумение: как это можно — располагать таким обширным, сугубо материалистическим фондом сведений и прийти к идеалистическим мыслям?

Читатель, живущий во времена генной инженерии, уверенный в том, что теперь вся сила в ДНК, и «господствующая сущность» как на ладони, и вообще тут все просто, пусть задумается, подобно ученым, как же это все-таки получается, что хрупкое исчезающе-малое образование непрочной органической природы, подверженное всем напастям излучений и химических воздействий, ни разу не вывело из лягушиной икринки осетра, да и саму лягушку миллиарды миллиардов раз штампует с таким ничтожным количеством брака, что лучшим автоматам остается только завидовать. А что бы он подумал во времена Бэра?

Всю жизнь мой герой сознательно ратовал против «мостиков, перекинутых через пропасть незнания».

„Beobachtung und Reflexion" — гласит подзаголовок его труда. Наблюдения и размышления. Но Reflexion — не просто размышление. Это и отражение ощущений в сознании, и оценка возникающих мыслей, и доля сомнения в их безупречной истинности. Помимо величайшего ума, Карл Бэр всего лишь человек — человек, живущий в определенное время.

Со всеми своими ошибками он значительно опередил своих современников. Лучшим доказательством тому служит почти полное молчание, которым была встречена книга. Даже Окен, умница Окен, похвалив книгу «в общем», ограничился спором по частным и мелким деталям.

Карл Бэр прекрасно понимал значение своего труда. «История развития есть подлинный светоч при изучении органических тел, — писал он в пятом схолии. — На каждом шагу она находит свое применение, и все представления о взаимных отношениях органических тел испытывают влияние наших знаний об истории развития».

Теория эволюции — тоже «представление о взаимоотношениях органических тел». Карл Бэр — «отец современной эмбриологии» — по праву назван Энгельсом в ряду великих людей, проложивших путь Дарвину.

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.