...Кафтанов все знал. И о записной книжке немецкого офицера, и об ответах на запросы. Он не хотел влиять, пусть мнение старшего помощника формируется самостоятельно, так будет ценнее, и зондировал почву отдельно, по своим каналам, — во всяком случае, Сергей Васильевич оставил некоторое время Балезина с этим делом наедине, даже и по получении двух «нет».

Еще и не читая письма, а только взглянув на Степана Афанасьевича, Кафтанов уже понял, с чем тот пришел.

— А как же экспертизы? — что значило: «Все помню. Знаю, что мне скажешь, вот только интересно — какими словами».

— Я положил их в ящик.

— И больше ни у кого... не запрашивал?

Степан Афанасьевич покачал головой.

Кафтанов пробежал текст. О консультировании, мнении экспертов — ни слова. «Подставлен» он один, Уполномоченный ГКО Кафтанов. Он, Кафтанов, считает «своевременным и целесообразным». А кто же еще? Все правильно. Ему и подписывать.

— Двое надвое, — перечитывая, пробурчал он.

Но с ними был еще Флеров. Правильно будет сказать также: они были с ним.

Если б речь зашла о расстановке сил при обсуждении стратегического вопроса, как продолжать или отложить на после ядерные исследования, когда за окном кровопролитнейшая из войн за всю историю, требовало особого объяснения, почему точка зрения младшего офицера из Йошкар-Олы должна котироваться наравне с мнением профессоров, академиков. Кафтанов и Балезин знали почему. И все же...

— Тебя повесят, и меня с тобой вместе, — взглянул мельком на своего помощника и подписал.

Тут же с нарочным бумага ушла.

На чей стол ляжет прежде?.. Какой прием встретит?.. Как будет доложена?.. Кем? Когда?.. А вдруг сейчас вот!

Кафтанов был одарен и скроен с запасом на любой, кажется, поворот судьбы. Он, начать с простого, возвышался над толпой, видели его, примечали издалека. Росту отвечала сила. Однажды на потеху своим, поселковым, призывно кричавшим «Серега, давай!», он, молодой шахтер, принял вызов заезжего циркового борца — «а ну, кто на ковер, поборемся!» — и за полторы минуты тушировал профессионала.

Отец будущего министра высшего образования грамоте учен не был. Родительница же в мечтах самой прочесть Евангелие овладела, таясь, чтением и письмом на шестом десятке, прежде произведя на свет божий, вскормив-вспоив десятерых детей. Сергею выпала материна амбиция — школы дождаться не мог, упрашивал, плакал, чтобы приняли раньше срока, и добился. Из Москвы выписал себе самообразовательные книги, так что Менделеевский институт остался доволен знаниями абитуриента из заводского поселка. А деньги? (Тут, увидите, параллель с биографией Балезин…) «Женюсь, мать, здесь осяду», — присмирел Сергей и тем ускорил решение. Продали старики корову.

Решение такое, что сегодня и не понять. Корове той среди нынешних ценностей равновеликого просто ничего нет. Многодетная семья жила ею.

Они-то, выходит, ставили образование одного из чад непостижимо высоко — наравне с благополучием жизни всех остальных своих детей.

Эти люди из поселка с мизерным названием Переезд сыну в дорогу сложили дощатый чемоданчик, напутствовали же не столь словом, сколь проданной коровой. Он, если того стоил, отплатит, сумеет, когда пробьет час, решиться на серьезное, достойное дело. Слов много разных можно сказать, дело же только делом делается.

...Был он счастлив еще тем, что не знал затруднений с людьми. Неутомимый в познании, жадный до культуры во всей ее необозримости, памяти великолепной, крепкий в основах науки, театрал и меломан, регулярно, раз в неделю-две посещавший Большой зал консерватории, обширно знавший наизусть классиков русской поэзии, мастерский рассказчик, танцор, дерзавший при тучности своей вальсировать с самой Галиной Улановой, пышущий жизнелюбием, Кафтанов влек к себе всякого. С ним дружили и те, кто не дружил между собой. Артисты, художники, писатели, конечно ученые. Для многих интеллигентов, пребывавших временно вне родной Москвы, он воплощал тогда надежды на возвращение.

Положение, занимаемое им, требовало от него и других качеств. Он умел считаться с «духом времени», по крайней мере внешне, в той степени, которая отвечала его посту. Со всем тем в активе Сергея Васильевича даже памятливые строгие судьи числят умелые демпферные действия, не давшие расцвести полным цветом кое-каким инициативам. И сегодня, пережив перипетии прошлого, старики-научники вспоминают Сергея Васильевича тепло.

Вопрос был задан как бы мимоходом, вперемежку с другими. Кафтанов, однако, знал этот прием и держался все время начеку. Едва Сергей Васильевич позволил себе украдкой понаблюдать за хозяином кабинета, отметить в нем большие перемены сравнительно с осенью 41-го, вернувшиеся манеры, привычки, как сквозь несносные удары сердца услышал:

— Во сколько же обойдется, если мы начнем?

Верховный не уточнил, что именно начнем, то ли исключив остальных присутствовавших из разговора, то ли обсудив с ними заранее.

— Мы тут подсчитали, — не медля ни секунды, бодро сказал Уполномоченный ГКО, — миллионов двадцать примерно.

Пауза. Два-три неслышных шага. Остановка.

— Миллионов двадцать... Этим можно рискнуть. Каждый день десятки миллионов летят.

Все тотчас посмотрели на Кафтанова одобрительно.

— Миллионов двадцать, говоришь?..

Может, Балезин и Кафтанов преднамеренно занизили? Решив срочно начать, прикинули, какой запрос не отпугнет, да и назвали сумму. А Верховный догадался об их уловке («...миллионов двадцать, говоришь?») и дал себя обойти.

Да ведь из денежных ассигнаций атомную бомбу не сделаешь. Новая программа должна будет вторгнуться своими заказами в планы предприятий, и без того измотанных. Оторвать людей. Курчатов той порой занимался, как известно, противоминными системами.

Идея ядерного оружия пошевеливалась в головах людей, от которых зависела ее практическая реализация, с медлительностью и неохотностью примерно одинаковой, будь то в Новом Свете или в Старом. Письмо Эйнштейна президенту США Франклину Делано Рузвельту (август 1939), где он указывает на реальность атомного оружия, на признаки оживления научной деятельности в этой области у немцев и призывает правительство США предпринять конкретные шаги к развертыванию программы экспериментальных работ, более двух месяцев не могло попасть к президенту, а после того, как тот сказал секретарю по военным вопросам свое знаменитое «Па, это требует действий» («Па» прозвище бригадного генерала Эдвина М. Уотсона), более чем два года практически ничего не происходило, письмо Эйнштейна покрывалось пылью в шкафу Белого дома. Через полгода после первого Эйнштейн написал второе письмо. «С начала войны в Германии усилился интерес к урану, — писал Эйнштейн. — В обстановке большой секретности проводятся исследовательские работы, в частности в Институте физики, одном из филиалов Института кайзера Вильгельма. Этот институт передан в ведение правительства, и в настоящее время группа физиков под руководством К. Ф. фон Вейцзекера работает там над проблемами урана в сотрудничестве с Институтом химии. Бывший директор института отстранен от руководства, очевидно, до окончания воины».

Сколько же денег было выделено под таким нажимом? Из бюджета армии и военно-морского флота США поступила сумма в 6 тысяч долларов. В течение двух последующих лет — 1941 — 1942 — было ассигновано на проект 300 тысяч долларов. С тем, что будет ухлопано, это ничего общего не имеет. Два миллиарда долларов за 1943 — 1945 годы — вот во что обошлось.

Генерал Гровс, например, предполагал, что поблизости от лаборатории на плато Лос-Аламос предстоит поселить примерно сотню ученых. (Сто мест запросили вначале и зачинатели нашей программы в 1942 году.) Через год после начала в Лос-Аламосе жило 3500, а позднее и все 6 — 9 тысяч человек.

Нас здесь, однако, интересует начало. Преодолению психологического барьера перед чересчур новой идеей должен был способствовать страх: а вдруг у немцев получится? («Весь 1943-й и отчасти 1944 год, — писал известный ядерщик Лео Сциллард, — нас преследовал страх, что немцам удастся сделать атомную бомбу раньше, чем мы высадимся в Европе».) Так вот, покидавшие Европу ученые привозили в Америку не только капитал знаний и таланта, но и ужас возможных перспектив. Они воочию видели нацизм, это раз, а во-вторых, знали достоверно (а не предположительно, что можно было знать из записной книжки, случайно захваченной в разгромленном немецком гарнизоне), что немецкие физики «взяли след». Америка, не стесненная к тому же и средствами ни в людских и прочих ресурсах, несмотря на все это, мешкала. Так высок оказался психологический барьер, воздвигнутый новым знанием.

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.