3.

На рубеже XVII столетия, точнее между 1590 и 1615 гг., две личности, обе грандиозной творческой силы и огромного темперамента, вступают на арену борьбы за коперниканское учение. В настоящее время нам, пожалуй, даже трудно сказать, кто из обоих современников — Кеплер (1571 — 1630) или Галилей (1564 — 1642)1 — сделал больше для утверждения новой астрономии2; но если поставить вопрос, какие даты и моменты являются наиболее значительными в истории астрономии от появления «De Revolutionibus» Коперника (1543) и до «Математических начал» Ньютона (1688), то ответ может быть только один: это 1610 год, когда почти одновременно были изданы в Венеции «Sidereus nuntius» («Звездный вестник») Галилея, а в Праге «Astronomia nova» («Новая астрономия») Кеплера, и затем 1619 год, когда Кеплер опубликовал «Harmonices Mundi» («Гармонию мира»), содержащую его «третий закон».

Итак, роли Галилея и Кеплера в обосновании нового миропонимания переплетаются как хронологически, так и по содержанию. Но вместе с тем трудно представить себе два интеллекта, работающих над одними и теми же проблемами и менее схожих друг с другом, чем были Кеплер и Галилей. Начать с того, что как математик Кеплер стоял, на наш взгляд, существенно выше Галилея; тот невообразимый вычислительный и синтетический труд, который понадобился Кеплеру для того, чтобы установить в «Astronomia nova» его первый и второй законы, стоял, как нам представляется, далеко за пределами возможностей Галилея3. Но огромное математическое дарование Кеплера проявляется у него на фоне чрезвычайно интенсивного мистического настроения; как древний пифагореец, он мыслил мир наполненным числовыми и звуковыми гармониями. Так, в первой крупной работе «Mysterium cosmographicum» («Космографическая тайна», 1596) он пытается построить расстояния в гелиоцентрической системе мира на схеме правильных платоновых многогранников. В одной из последних работ, именно в упомянутой выше «Harmоnices Mundi» (1619), он пытается найти путь к той же проблеме на основе интервалов музыкальных тональностей.

Из этой мистики вытекала и квази-физика Кеплера; всюду в природе он видел проявление сил или, вернее сказать, проявление астрологических «влияний» (influxi). Так, в Солнечной системе само Солнце есть центр, испускающий подобные «влияния» на планеты; эту идею Кеплер пытается сочетать с действием явлений магнетизма, как раз в ту пору изученных английским врачом Гильбертом (Gilbert) в его знаменитой книге «De Magnete» (1600). Далее, в явлении приливов Кеплер видит проявление «влияний» Луны, и здесь он определенно идет вслед за астрологией, которая как раз в приливах видела неопровержимое доказательство действия небесных тел на земные явления4 и с болезненной смелостью распространяла его на предсказания дней радости и страдания, жизни и смерти людей. Кеплер сам был астролог; он составлял гороскопы; он предсказывал погоду по аспектам небесных тел и с серьезным видом оправдывался в тех случаях, когда они не сбывались. В этих безумных попытках соединить несоединимое — математику и мистику — Кеплер провел всю свою в сущности страдальческую жизнь, скитаясь по городам Штирии, Австрии, Чехии, преследуемый если не за свое коперниканство, то за свой протестантизм, неся на своих плечах всю тяготу жизни гения в эпоху религиозных гонений и войн.

Кто же был Галилей? Здесь достаточно напомнить, что годы молодости он провел в Пизе как студент и некоторое время преподаватель университета (1581 — 1591); затем восемнадцать лет (1592 — 1610), о которых он вспоминал потом как о счастливейшем периоде своей жизни5, — как профессор университета в Падуе, городе, принадлежавшем тогда Венецианской республике; наконец, все остальные годы (1610 — 1642) — во Флоренции как старший математик и философ при дворе Медичи; но из них последние десять (1633 — 1642) — в деревушке Арчетри близ Флоренции как узник и мученик инквизиции, за каждым словом и шагом которого следили из Рима. Так, вся его жизнь протекает в Италии, в Венеции и в Тоскане, в то время когда над этой страной уже прошло через полдень и клонилось к закату солнце эпохи Возрождения; когда великие достижения итальянской культуры в искусстве, в литературе в науке изменили мышление людей, а открытия мореплавателей расширили и их деятельность, и их горизонты и когда жажда знаний охватила широкие круги горожан. Все эти существенные элементы сами заслуживают детального анализа; но сейчас нам прежде всего важен ответ на вопрос: кем был, что представлял собой Галилей в смысле основной целеустремленности его творчества?

По-видимому, не будет ошибкой, если, несколько схематизируя его облик, мы скажем: Галилей был инженер; он был инженер в итальянском понимании этого слова, которое происходит от «ingegno», т. е. творческий гений, изобретательский талант, примененный к вопросам механики и технического конструирования. Разумеется, это был инженер, впитавший все традиции итальянского Ренессанса, знаток поэзии, замечательный стилист и писатель; но существенно также подчеркнуть, что он первый из всех размышлявших над проблемой мироздания сочетал ее с циклом механических задач. Решение же этих задач доставляли ему наблюдение и опыт, прошедшие через горнило математического обоснования и доказательства. Более того, мы увидим, что в течение долгих лет своей жизни он работал в сущности над одной великой задачей: дать механическое доказательство правильности и необходимости  коперниканской системы; этого доказательства он не нашел, но в поисках его он создал основы всей современной динамики и заложил фундамент всей современной астрономии. Самый метод его работы нам близок и понятен; схоластическое мышление, которым человечество довольствовалось в течение столетий, ему просто ненавистно; вот, например, что говорит в знаменитом «Диалоге о двух системах» Галилея Сальвиати, обращаясь к аристотельянцу Симпличио:

«Я начинаю понимать теперь, что вы до сих пор принадлежите к стаду тех, которые, если им требуется узнать, как происходит то или иное явление, или если им нужно приобрести познание о действии сил природы, не взойдут на лодку [речь идет о сопротивлении воды] и не подойдут к луку или к артиллерийскому орудию, а удалятся в свой кабинет и начнут перерывать указатели и оглавления, чтобы найти, не сказал ли чего по этому поводу Аристотель; затем, удостоверившись в точном смысле его текста, они уже больше ничего не желают и не придают цены тому, что можно узнать о данном явлении»6.

Самостоятельное рассуждение, основанное на опыте, — вот столь же простая, сколь и значительная схема галилеева метода; ни в одном месте многотомного собрания его трудов мы не найдем ни богословских, ни вообще потусторонних мотивов для обоснования того или иного положения; он не набрасывает никакой мистической вуали на внешнюю природу; наоборот, для Галилея книга природы никем и ничем от человека не закрыта.

«Вы, может быть, думаете, — пишет он в знаменитом памфлете «Il Saggiatore» («Пробирщик золота», 1623), обращаясь к иезуиту патеру Грасси, — что философия есть книга, принадлежащая воображению одного человека, как «Илиада» или как «Неистовый Роланд», — книги, в отношении которых наименьшее значение имеет вопрос, верно ли то, что в них написано. Нет, синьор Сарси7, дело так не обстоит. Философия написана в той величественной книге, которая постоянно лежит открытой у нас перед глазами (я имею в виду Вселенную), но которую невозможно понять, если не научиться предварительно ее языку и не узнать те письмена, которыми она написана. Ее язык — язык математики, и эти письмена суть треугольники и другие геометрические фигуры, без помощи которых невозможно понять в ней по-человечески хотя бы одно слово; без них мы можем только кружиться впустую по темному лабиринту»8.

Набрасывая эту ясную и многозначительную программу философии, или натурфилософии, philosophia naturalis — как станут говорить несколько позднее, Галилей действительно раскрывает миросозерцание, полярно противоположное Кеплеру. В мире нет тех таинственных соотношений, которые грезились Кеплеру; мир познаваем; единые законы действуют и в его подлунной, и в надлунной сферах.

При таком коренном расхождении обоих миропонимании естественно, что Галилей никогда не мог освоить творений Кеплера или оценить непреходящее значение кеплеровых законов; и несмотря на дружественный и подчеркнуто комплементарный тон их переписки, у Галилея чувствуется как бы глухое раздражение против Кеплера. Так, в «Диалоге», излагая устами Сальвиати свою теорию приливов, он говорит:

«Среди всех великих людей, рассуждавших об этом замечательном явлении, больше всех других удивляюсь я Кеплеру; будучи человеком свободного и острого ума и владея теорией движений, приписываемых Земле, он стал потом уделять внимание и соглашаться с мнением о «влиянии» (praedominio) Луны на воду, о скрытых качествах и тому подобных детских выдумках (fancinlezze)»9.

В письме Галилея к Diodati (9/IV 1632 г.) говорится еще резче:

«Меня берет сомнение, не ведут ли соображения Ландсберга и Кеплера скорее к преуменьшению значения учения Коперника, чем к его утверждению, так как мне кажется, что оба они зашли, что называется, слишком далеко; поэтому многие, переваривая их фантазии и, быть может, принимая их за мысли самого Коперника, будут, мне думается, не без основания хохотать над подобной доктриной (si burleranno di cotal dottrina)».

Наконец, еще позже, будучи уже узником инквизиции и оглядываясь почти на четыре прошлых десятилетия, Галилей писал к Fulgenzio Micanzio (19/XI 1634 г.):

«Я всегда считал Кеплера человеком свободного (пожалуй, даже слишком) и острого мышления, но мой метод рассуждения (in mio filosofare) решительно отличен от его метода; разумеется, может оказаться, что в наших работах об одних и тех же предметах, однако только в отношении движений небесных тел, мы могли встретиться в некоторых, хотя и немногих построениях... но этого не будет обнаружено и в одной сотой части моих мыслей»10.

Наряду с этими глубокими внутренними расхождениями мы подчеркнем здесь еще одно, более внешнее, но немаловажное различие их установок: это вопрос о языке. Как известно, Кеплер не только все свои научные работы, но и всю свою переписку научного характера писал по-латыни и притом на очень цветистой латыни. Галилей опубликовал по-латыни только «Sidereus nuncius» (1610); на латинском языке составлены им еще только некоторые юношеские произведения, в том числе трактат «О движении» («De Motu», 1590), при жизни не напечатанные. Все остальное творчество Галилея и вся огромная переписка (за исключением научных писем к иностранцам, в том числе и Кеплеру) — все это написано им на итальянском литературном языке — языке Данте, Петрарки и Ариосто, который Галилей называет «тосканским», т. е. флорентийским. На упрек иезуита Шейнера, что напрасно Галилей пользуется этим языком в делах научных, Галилей отвечал в печати:

«Я делаю это по многим соображениям, одним из которых является нежелание пренебрегать богатством и совершенством нашего языка, достаточного для изложения и пояснения  понятий,  необходимым всем факультетам»11.

Или еще яснее и откровеннее в одном из своих писем:

«Я писал [эту работу) на народном языке (volgare — термин, применявшийся еше Данте), потому что мне нужно, чтобы каждый человек мог ее прочесть...

Для того, чтобы вся молодежь, даже могущая разбирать написанное на boas, увидела, что природа, давшая ей глаза, подобно тому, как она дала их filuorichi, предоставила ей также и рассудок, чтобы понимать и соображать»12.

Соответственно этой замечательной установке Галилей пишет простым, образным и доходчивым языком; он остроумен и знает цену шутке: когда Симпличио утверждает, что в небесных телах никогда не замечались на памяти людей какие бы то ни было изменения, Галилей отвечает ему словами Сальвиати, что из этого факта ровно ничего нельзя вывести, ибо иначе пришлось бы «считать небесными телами Китай и Америку, потому что вы, наверное, не видали в них тех изменений, которые вы наблюдаете в Италии»13.

Когда богослов эрудит Инголи в письме о неподвижности Земли утверждает, что при допущении ее годичного движения пришлось бы принять, что расстояния до звезд в сотни тысяч раз больше радиуса земной орбиты, а такая непропорциональность частей, по его мнению, в природе не должна иметь места, то Галилей уже от своего имени пишет ему:

«Так как в море имеются рыбы столь малые, что один кит может вместить большое их количество, так же как слон превосходит величиной множество животных, то кит и слон суть животные, слишком мало пропорциональные прочим»; и следовательно, по мнению Инголи, «их на свете не существует, так как подобные нарушения пропорций не допускаются природой»14.

Уже многое из того наследия, которое оставила человечеству древняя и средневековая культура, для Галилея отзвучало безвозвратно; все те глубокие трудности и сомнения, на которые натолкнулась при изучении внешнего мира мысль древних греков и которые были еще вполне реальны для Коперника, для Галилея более не существуют; они выжжены солнцем итальянского Ренессанса; равным образом не существует для него и астрология, столь понятная еще Кеплеру. В одном замечательном письме15 Галилей очень тонко  иронизирует над астрологами,  рассуждая, например, о том, «влияли» или нет те спутники Юпитера, о самом существовании которых никто не знал, пока Галилей их не открыл.

По всем этим признакам делается очевидным, что Галилей входит в историю науки как темперамент сильный и свежий. Он человек передовой науки, который мог бы по праву применить к себе стих столь любимого им Данте: «L'acqua ch'io prendo diammai non si corse» — По водам, по которым я отправляюсь, никто еще не плыл. И, несомненно, он гораздо ближе и понятнее нам, чем Кеплер, мышление которого во многом еще связано с глубоким средневековьем. Но вместе с тем — мы подчеркнем это еще раз — чрезвычайно важно, что в историю культуры, в историю смены мировоззрений они оба входят как бы совместно и нераздельно; они в равной мере подготовляют то окончательное слияние механики и астрономии, которое нам дано Ньютоном. Огромное различие их темпераментов теперь уже сглаживается за гранью минувших столетий; в сознании поколений остаются не их ошибки или заблуждения, или взаимное непонимание, но их бессмертные открытия и данное ими обоснование самых основных и краеугольных законов природы. Вот почему В. И. Ленин, изучая «Науку логики» Гегеля, мог найти в ней следующее положение, которое он отчеркнул и выписал:

«Они — Кеплер и Галилей — доказали найденные ими законы, показав, что им соответствует весь объем воспринимаемых частностей»16.

• 1. День рождения Галилея (18/II 1564 г. ст. ст.) совпадает с днем смерти Микеланджело, год его смерти — с годом рождения Ньютона.
• 2. Мы не касаемся здесь роли Джордано Бруно, который подходил к тем же проблемам с совершенно других позиций и мышление которого требует особого анализа (см. Л. Ольшки. История научной литературы на новых языках, т. III. М., 1933).
• 3. С другой стороны, одинаково плодотворными оказались мысли Кеплера и Галилея по обоснованию новой математики, т. е. анализу бесконечно малых. Кеплер дал одно из первых применений принципов интегрального исчисления к вычислению объемов в своей «Стереометрии винных бочек» (русский перевод — М., 1938). Галилей первый воспользовался им в механике, показав, что длина пути в равноускоренном движении измеряется площадью прямоугольного треугольника, один из катетов которого соответствует времени движения, а другой — скорости движения в момент t («Dialogo» — Ed. Naz., VII, 255). Напомним, что одним из учеников Галилея был знаменитый Бонавентура Кавальери (Bonaventura Cavalieri), автор «Геометрии неделимых» (русский перевод — М. — Л., 1940). Переписка Галилея и Cavalieri могла бы стать предметом детального анализа.
• 4. См. главу в упомянутом уже сочинении — Duhem. Le Systeme du Monde, v. II, ch. XIII, p. 267 —390 (La théorie des Marées et l'Astrologie).
• 5. В письме к F. Liceti от 23/VI 1640 — Ed. Naz. XVIII 209.
• 6. «Dialogo» — Ed. Naz., VII, 211.
• 7. Псевдоним, под которым выступал Грасси.
• 8. Ed. Naz., VI, 232. В письме к F. Liceti от января 1641 г. (без даты — Ed. Naz., XVIII, 295) Галилей почти дословно повторяет эти соображения, которыми, таким образом, он руководился всю жизнь.
• 9. «Dialogo» — Ed. Naz., VII, 486. Характерно также различие в отношении Кеплера и Галилея к вопросу о конечности и бесконечности Вселенной, о чем мы будем говорить ниже.
• 10. Ed. Naz., XIV, 340; XVI, 163. Вот еще мелкий штрих: в 1614 г. Галилея посетил во Флоренции французский каноник Jean Tarde; в чрезвычайно любопытном рассказе о его беседе с Галилеем он, между прочим, сообщает, что на вопросы о преломлении лучей и об изготовлении объективов Галилей ответил, что эта наука еще мало развита и что «излагал ее только Кеплер, математик императора, написавший об этом особую книгу, но настолько темную, что автор, по-видимому, не понимал сам себя (un livre expres mais si obscur qu'il semble que l'autheur mesme ne s'est pas entendu)» — Ed. Naz., XIX, 590.
• 11. Ed. Naz., V, 189.
• 12. Boas — насмешливое обозначение школьной латыни; filuorichi — то же для касты ученых на падуанском наречии. В письме Галилея к Paolo Gualdo от 16/VI 1612 г. (Ed. Naz., XI, 326) есть несколько фраз на народном падуанском наречии, автору настоящей статьи не понятных. Известно, что Галилей очень любил и этот диалект, и стихи народного поэта Ranuzante (см. Л. Ольшки, ук. соч., т. II, стр. 96).
• 13. Ed. Naz., VII, 72.
• 14. Ed. Naz., VI, 530   цит.
• 15. Письмо к Dini от 21/V 1611 — Ed. Naz., XI, 105 — 116.
• 16. В. И. Ленин. Философские тетради. М., 1938, стр. 121.