6.1

Раз в две недели в Институте физических проблем бывают научные семинары. Их на­зывают капишниками. В честь Капицы.

Мы шли на капишник. Вадим Бронисла­вович, Анатолий Григорьевич и я. Они из Института химической физики. «Химфизика» и «Физпроблемы» — соседи, а директо­ра институтов Петр Леонидович Капица и Николай Николаевич Семенов — друзья (Будто бы и сейчас, к ужасу своих почита­телей, они называют друг друга запросто — Колей и Петей.)

По Воробьевскому шоссе проносились машины, и следом за ними по сугробам тя­нулись снежные ветры. На бульваре зажгли фонари, фонари были плоские, как пуговицы. Мы шли вдоль пустынного бульвара, застег­нутого на два борта. Было тихо и холодно.

С Вадимом Брониславовичем я учился в школе в одном классе. На всех школьных вечерах Вадим Брониславович читал монолог Жадова: «Нет, нет! Детей будем в строгих правилах воспитывать. Пусть идут за веком». У него получалось ничуть не хуже, чем у Царева, но он не стал актером. Кончил физико-технический, и все школьные друж­ки считают, что театром он увлекался для отработки дикции, на случай, если придется читать лекции студентам. А вообще мы не хотели быть учеными. Мы были нормальны­ми мальчишками, и как всякие нормальные мальчишки, с самых ранних лет прониклись великой жалостью к ученым.

Со школьных стен смотрели на нас кис­лые какие-то, неодушевленные Ньютоны, Лобачевские, Менделеевы... Хотелось ду­мать, что в детстве Ньютон систематически болел ангинами и каждый вечер пил кастор­ку. У Ньютона было слабое здоровье, а то бы он записался юнгой на какой-нибудь фре­гат или на какую-нибудь шхуну. Это было перспективно. В его время можно было открывать новые острова, брать на абордаж турецких купцов, пить пунш с одноглазым Билли Бонсом, собирать пиастры, дукаты, дублоны и на скрипучих палубах, забрыз­ганных вражьей кровью, петь во все горло:

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца и о-хо-хо и бутылку рома...» — и, что бы там ни говорили маменькины сынки-отличники, которых все мы здорово били в то время, это было в сто раз интересней, чем «когда всякое твердое тело продолжает и сохраняет прямолинейное, равномерное движение, пока и поскольку...»

Ньютон не был ни пиратом, ни морепла­вателем. Его колотили мальчишки из сосед­него дома и дразнили: «Исаак-дурак! Исаак-дурак!» Он плакал, бегал жаловаться бабуш­ке, а потом однажды не выдержал и стал ученым. Всю свою жизнь Ньютон не вылезал из школьного кабинета физики, где на полу были фиолетовые чернильные пятна, а вдоль стен стояли пыльные шкафы с приборами. Ньютон занимался наукой потому, что не мог ничего другого. Так повелось: ученые — это люди, ни к чему не приспособленные.

Ни Вадим Брониславович, ныне старший научный сотрудник, ни его коллега Анато­лий Григорьевич, ни я — мы все не хотели быть учеными. Над учеными смеялись, но в тот день, когда взорвалась атомная бомба в зареве ярче тысячи солнц, остановилась наша снисходительная улыбка и в горле за­стряло последнее — «гы...» От гнилых ин­теллигентов никто не ожидал такого.

Все изменилось. Забылись летчики и по­лярники. Главным героем стал физик, а его наука из рядового раздела естествознания превратилась в интеллектуальный Клондайк, где стоит покопаться, потому что можно вы­копать такое, «что и не снилось нашим муд­рецам». Это было интересно, и многие, с самого начала не желавшие быть профес­сорами, двинулись в физику. В науку шли, как в артиллерию, не представляя, что такое наука, чего она потребует. О боях не думали, рисовались парады, гром оркестров и звон банкетных хрусталей.