Вернулся из Германии в Петербург Ломоносов 8 июня 1741 года, пробыв за границей без трех месяцев пять лет. Эти годы прошли в напряженной учебе, в испытаниях, закаливших его характер. Об успехах Ломоносова в овладении знаниями говорили отзывы, присылавшиеся в Петербург по мере прохождения курса наук. После двухлетнего пребывания его в Марбургском университете проректор университета Христиан Вольф и декан медицинского факультета профессор Юстин Дуйзинг высоко оценили знания русского студента. Профессор Дуйзинг в отчете Петербургской Академии наук, в частности, писал: «Что весьма достойный и даровитый юноша Михаил Ломоносов, студент философии, отличный воспитанник е. И. В. государыни Всероссийской, с неутомимым прилежанием слушал лекции химии, читаемые мною в течение 1737 г. и что, по моему убеждению, он извлек из них немалую пользу».
С еще большей похвалой отозвался о нем Христиан Вольф: «Молодой человек, преимущественного остроумия, Михайло Ломоносов, с того времени как для учения в Марбург приехал, часто мои математические и философские, а особливо физические лекции слушал безмерно любил основательное учение. Ежели впредь с таким же рачением простираться будет, то не сомневаюсь, чтобы, возвратясь в отечество, не принес пользы, чего от всего сердца желаю».
Не менее важным является признание дарований и знаний русского студента немецким химиком и металлургом Иоганном Фридрихом Генкелем, у которого Ломоносов учился после переезда из Марбурга во Фрейберг. Дан был этот отзыв человеком, с которым молодой русский студент уже вскоре после прибытия во Фрейберг начал вступать в научные дискуссии.
По складу ума Генкель был кропотливым накопителем фактов, собравшим их за свою долгую научную деятельность в области горного дела, металлургии и минералогии великое множество. К тому же свои наблюдения, среди которых были, разумеется, и ценные для практики, Генкель преподносил ученикам в нарочито туманной форме.
Почерпнув нужные и полезные для себя практические знания, Ломоносов увидел, что его учитель не может выйти из узких пределов эмпирика-наблюдателя. Научные дискуссии между учителем и учеником с течением времени переросли в жаркие перепалки, и в конце концов Ломоносов, «изрубив и изорвав на мелкие кусочки» книги Генкеля «Пиритология» и «Флора Сатурна», покинул его дом и ушел из Фрейберга.
Способности и знания своего строптивого ученика вынужден был признать и Генкель: «По моему мнению, г. Ломоносов, довольно хорошо усвоивший себе теоретически и практически химию, преимущественно металлургическую, а в особенности пробирное дело, равно как и маркшейдерское искусство, распознавание руд, рудных жил, земель, камней, солей и вод, способен основательно преподавать механику, в которой он, по отзыву знатоков, очень сведущ».
В Петербург вернулся не просто высокообразованный, разносторонний специалист — вернулся человек, уже обогативший науку ценнейшим вкладом — реформой русского стихосложения. Если бы Ломоносов больше ничего не сделал, все равно его имя осталось бы прославленным в нашем отечестве как реформатора русского стихосложения, с одной стороны; с другой — как «отца русской поэзии», «Петра Великого русской литературы» (В. Г. Белинский). Чтобы уяснить масштабы вклада Ломоносова в теорию и практику стихосложения, раскроем его суть.
В начале XVII века в русскую книжную поэзию проникает силлабический стих. Заимствован он был из Польши, где и до сих пор является ведущим принципом стихосложения. Впрочем, силлабическая поэзия присуща не только Польше, но и, к примеру, Франции, то есть тем странам, где слова имеют постоянные ударения. В польском языке ударным является предпоследний слог, во французском последний. Поэтическая организация речи (иначе говоря — ритмичность) создается в подобных языках повторением одинакового количества слогов в стихе. Поскольку ударение в этих языках слышится слабее, чем в русском, не имеет особого смыслоразличительного значения, то расположение ударных и безударных слогов в силлабике не упорядочено.
Более столетия силлабическое виршетворчество почти безраздельно господствовало в России. Таким способом слагали стихи Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, Антиох Кантемир. В бытность свою в Славяно-греко-латинской академии отдал дань силлабике и Ломоносов. Из «пиитических» опытов того периода до наших дней дошел лишь один:
Услышали мухи
Медовыя духи,
Прилетевши, сели
В радости запели;
Егда1 стали ясти,
Попали в напасти.
Увязли бо ноги,
Ах, плачут убоги:
Меду полизали,
А сами пропали.
Первый удар по силлабической системе нанес Василий Кириллович Тредиаковский, предложивший в трактате «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» частичную реформу силлабического стихосложения. Короткие, или, как он их называл, «правильные» стихи, в которых насчитывалось не более девяти слогов, Тредиаковский предлагал сочинять старым способом. Но для создания длинных — 11- или 13-сложных — стихов (четное количество слогов в стихе Тредиаковский вообще не признавал) он предлагал новый способ. Уловив, какое большое значение в русском языке имеет ударение, Тредиаковский предложил, в длинных стихах упорядочить чередование ударных и безударных слогов.
Одним из первых приобретений Ломоносова в Петербурге в 1736 году была книга Тредиаковского. И в Петербурге, и за границей Ломоносов внимательно изучал этот трактат, испещрив его бесчисленными замечаниями. В конце концов заметки вылились в строгую и стройную реформу русского стихосложения, сформулированную в 1739 году в «Письме о правилах российского стихотворства».
Лишь немногие рациональные зерна, содержавшиеся в трактате Тредиаковского, принимает Ломоносов целиком и безоговорочно. Он признает, вслед за своим старшим коллегой, что стих должен строиться на упорядоченном чередовании ударных и безударных слогов. Сочувственно относится Ломоносов и к введению понятия стопы как наименьшей ритмической единицы части стиха, содержащей определенное сочетание ударных и безударных слогов. Это, пожалуй, все, с чем соглашается Ломоносов.
Последовательно выявляя все неточности и противоречия суждений Тредиаковского, Ломоносов доводит теорию до логической завершенности. Так, Тредиаковский, признавая только двухсложные стопы, различает четыре их разновидности: спондей — два ударных слога; пиррихий — два безударных; хорей или трохей — сочетание безударного с ударным, и ямб — ударного с безударным. Согласно концепции Тредиаковского, все четыре вида стоп могут совершенно произвольно чередоваться в одном стихе.
Все эти теоретические построения Ломоносов подверг решительной и обоснованной критике. Ограничивать стопу лишь двумя слогами, отмечал он, значит, сузить неисчерпаемые возможности русского языка, позволяющего употреблять и трехсложные стопы и стихи, состоящие из двух типов однородных стоп. Смешение в одном стихе всех видов стоп, подчеркивал Ломоносов, сводит, по существу, поэтическую речь к прозаической, которую не спасают даже рифмованные завершения стихов. В качестве «хорошей» рифмы Тредиаковский признавал, оглядываясь на польские образцы, только женскую. (Термин «мужская» и «женская» рифма восходит к старофранцузскому языку, в котором ударение существительных мужского рода приходилось на последний слог, женского — на предпоследний.) И это положение Тредиаковского отверг Ломоносов, язвительно заметив: «Хотя до сего времени только одне женские рифмы в российских стихах употребляемы были, а мужеские и от третьего слога начинающиеся заказаны, однако сей заказ толь праведен и нашей версификации (стихосложение. — Г. Л.) так свойственен и природен, как ежели бы кто обеими ногами здоровому человеку всегда на одной скакать велел».
Однородными сочетаниями стоп в «Письме о правилах российского стихотворства» признавались дактило-хореические (трехсложная стопа с первым ударным слогом плюс двухсложная со вторым ударным) и ямбо-анапестические размеры. Всего в новом русском силлабо-тоническом стихосложении Ломоносов насчитал тридцать размеров.
Завершение работы Ломоносова над новой теорией стихосложения совпало с замечательной победой русского оружия — взятием в 1739 году считавшейся неприступной твердыней турецкой крепости Хотин. В этом событии реформатор стиха российского» увидел возрождение славных «дел Петровых», оценил ее как возможность для юга России жить без страха перед набегами «диких орд».
Посылая теоретическую работу в Петербург, Ломоносов приложил к ней и поэтическое произведение — оду «На взятие Хотина», созданную в полном соответствии с его реформой стихосложения. Впервые на русском языке зазвучали стихи, в которых благородное патриотическое содержание слилось с гармонически возвышенной совершенной формой:
Козацкнх поль заднестрской тать
Разбит, прогнан, как прах развеян,
Не смеет больше уж топтать
С пшеницей где покой насеян.
Безбедно едет в путь купец,
И видит край волнам пловец,
Нигде не знал, плывя, препятства.
Красуется велик и мал;
Жить хочет век, кто в гроб желал;
Влекут к тому торжеств изрядства.
Академическая канцелярия, получив письмо и оду Ломоносова, передала их для «рассмотрения Российскому собранию», созданному в Академии в 1735 году с целью «исправления и приведения в совершенство природного языка». «Рассмотрением» занимались В. Е. Адодуров и профессор Якоб Штелин. На обоих большое впечатление произвела ода, они «были очень удивлены таким еще небывалым в русском языке размером стихов». Познакомился с одой и «Письмом...» и Тредиаковский.
К сожалению, маститый филолог оказался не в состоянии мужественно признать правоту своего младшего коллеги. От имени Российского собрания он написал «возражения» на ломоносовское письмо и передал их Шумахеру для отправки во Фрейберг. Правитель канцелярии собрался было переслать «возражение» по назначению. Однако Адодуров и Тауберт отсоветовали это делать «для пресечения дальних бесполезных и напрасных споров».
Содержание «возражений» Тредиаковского неизвестно, поскольку они до нашего времени не дошли. Но вряд ли они могли опровергнуть теорию Ломоносова, ибо сам автор «возражений» не только использовал в своей дальнейшей поэтической практике ломоносовские теоретические положения, но и постарался присвоить открытия своего младшего коллеги. Для этого он, пользуясь положением академического секретаря, не дал ходу в печать «Письму о правилах российского стихотворства». Спустя же десять лет он печатно провозгласил себя первооткрывателем трехсложных размеров и автором дактило-хореических и ямбо-анапестических сочетаний. Истина восторжествовала только в 1778 году, когда во втором томе собрания сочинений Ломоносова «Письмо о правилах российского стихотворства» впервые увидело свет. К тому времени ни Ломоносова, ни Тредиаковского не было уже в живых.
Встретил Шумахер возвратившегося из чужих краев Ломоносова сначала приветливо. Академический пансионер был зачислен студентом в штат Академии, ему были выданы 50 рублей и выделено «две каморы» (двухкомнатная квартира. — Г. Л.) в принадлежащем Академии доме.
Долгие годы вопрос о местонахождении квартиры Ломоносова оставался открытым. Объяснялось это отчасти тем, что в середине XIX века были уничтожены материалы архива С.-Петербургской управы благочиния, занимавшейся в позапрошлом столетии отводом земельных участков в городе. Точное определение местожительства Ломоносова было сделано в советское время. Особая заслуга в этом принадлежит замечательному специалисту в области истории Петербурга и его окрестностей Анатолию Николаевичу Петрову.
Современные данные о местонахождении квартиры Ломоносова таковы. В 1732 году Академия наук сняла в аренду дом с дворовым участком у действительного тайного советника Карла фон Бреверна. Четыре года спустя на обширном дворовом участке был разбит академический «ботанический огород». В 1739 году Бреверн отказался продлить контракт с Академией. Последняя, затратившая значительные средства на устройство ботанического сада, вынуждена была приобрести дом и участок в свою собственность.
Приобретенный Академией дом и участок были известны до конца XVIII века не по имени Бреверна — крупного сановника, более года бывшего президентом Академии, а по имени первого владельца дома — генерала Г. И. Бона.
О внешнем виде Бонова дома дает представление один из листов аксонометрического (перспективного) плана Петербурга Сент-Илера — И. Соколова, датируемый 1766 годом. Судя по этому листу, одноэтажное здание типично для первых массовых застроек Петербурга. Оно было деревянным, рубленным из бревен, с каменным низом, где помещались погреба.
Сохранился и чертеж внутренних помещений, датируемый 1750 годом. Этот чертеж позволяет уточнить некоторые детали, которые нельзя увидеть на листе аксонометрического плана участка. Прежде всего становится ясно, что дом этот имел не один вход, как считалось раньше, а пять. Точно определить на чертеже квартиру, где до 1747 года жил Ломоносов, не представляется возможным. Не помогает даже описание, сделанное в январе 1743 года: «Во второй половине дома, на левой руке, в трех покоях печи израсчатые, двери и полы ветхие. По приказу советника Шумахера во оных покоях жительство имеет адъюнкт Ломоносов и при нем один служитель». Но пятикомнатную квартиру, полученную Ломоносовым в 1747 году, на плане можно указать абсолютно точно. В этой квартире по академической описи значились в каждом покое изразцовые голландские печи, стены, обшитые «красными или зелеными шпалерами и холстом». Квартира досталась Ломоносову после профессора ботаники и натуральной истории И. Г. Сигезбека — главного садовника Академии. Помещения, обозначенные на плане буквой М с указанием «главного садовника жилые палаты», соответствуют занимаемой Ломоносовым с семьей квартире.
В 1793 году Бонов дом с участком Академия наук продала частным владельцам. Несколько позже эта территория была разделена на два участка.
Совершенно обветшавший деревянный дом просуществовал до Великой Отечественной войны, во время которой был разрушен. После войны на этом месте была возведена 32-я средняя школа Василеостровского района. Адрес школы — 2-я линия, дом № 43. Мемориальной доски здесь нет, хотя планы ее установки имеются давно.
* * *
В день, когда Михайло Ломоносов возвратился после обучения в чужих краях в Петербург, императору всероссийскому Ивану III Антоновичу исполнилось... 10 месяцев и 27 дней. Странная это была пора...
Сразу же после смерти императрицы Анны Иоанновны появился указ, напечатанный в сенатской типографии. Из указа петербуржцы узнали, что регентом (правителем) при трехмесячном Иване Антоновиче скончавшаяся той же ночью (18 октября 1740 года) императрица назначила герцога Курляндского и Семигальского Э. Бирона. Оставалось неясным, как титуловать родителей младенца — Анну Леопольдовну, племянницу покойной императрицы, и Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургского. Через четыре дня специальный указ трехмесячного императора дал ответ на этот вопрос: впредь Анну Леопольдовну и Антона Ульриха надлежало именовать... родителями, правда, с добавлением ничего не означающего титула — «ваше высочество». В Германии Ломоносову много раз приходилось видеть людей, обладавших титулами «высочеств», у которых и кусок свежего хлеба бывал далеко не каждый день.
Всего 22 дня прошло со дня смерти императрицы, и Петербург облетело новое известие: ночью генерал-фельдмаршал граф Миних во главе 80 солдат гвардейского Преображенского полка проник в Летний дворец и, не встретив никакого сопротивления охраны, арестовал регента Российской империи Бирона. И снова присяга на верность новой правительнице России Анне Леопольдовне, при которой Миних стал первым министром. Однако власть первого министра продолжалась недолго. Не прошло и трех месяцев после памятных событий, а Миних вдруг переехал из помещения вблизи Зимнего дворца на Васильевский остров в собственный дом. 2 марта 1741 года последовал указ об отставке Миниха.
У власти оставался Остерман. Он не пользовался популярностью в гвардии, его побаивались при дворе. Кроме того, за годы царствования Анны Иоанновны Остерман привык вершить дела, оставаясь в тени, прячась за чужие спины. Выдвинутый обстоятельствами на первую роль, Остерман поблек. Положение власти было шаткое, неустойчивое.
Происходили перемены и в Петербургской Академии наук.
Они начались здесь еще до смерти Анны Иоанновны. Бирон, недолюбливавший Корфа, выжил-таки последнего из Академии. 27 апреля 1740 года Корф получил «повышение» — его назначили послом в Данию. Новым президентом Академии стал Карл фон Бреверн. За полтора месяца до приезда Ломоносова Бреверн сменил президентское кресло на службу кабинет-секретаря у Остермана. Нового президента назначено не было. Единственным хозяином Академии оставался Шумахер.
Удивительный человек был Иоганн Даниил Шумахер. Питомец Страсбургского университета, затем домашний учитель в Париже, в 1714 году приехал он в Петербург ловить счастье. Фортуна ему улыбнулась. Он поступил на службу секретарем лейб-медика Петра I Арескина. Вскоре Шумахер сумел завоевать доверие Петра, поручившего ему «смотрение» за собственной библиотекой. После смерти Арескина Шумахер пристроился у Л. Л. Блюментроста — первого президента Академии наук. Со времени создания Академии он был назначен Блюментростом библиотекарем и начальником канцелярии Академии. Последний пост давал Шумахеру большую власть в Академии, поскольку канцелярия ведала всеми ее делами. Шумахер цепко держался за должность правителя канцелярии. Ловкий интриган, он чрезвычайно умело лавировал в самых различных ситуациях, умел войти в доверие к самым высокопоставленным лицам. Президенты приходили и уходили — Шумахер оставался.
Ломоносов, попавший в Петербург в самый разгар бурных событий, присматривался к окружающей обстановке. Прямой и открытый по характеру, он метко и исключительно точно охарактеризовал позже «главного неприятеля наук российских»: «Сегодня того лаская, кого угнетал вчерась. Переменяя как понадобится. Президента же и других знатных особ улещая, то подарением разных книг в хороших переплетах, грыдырованных листов, на что многие тысячи истрачены... и о чтении лекций не имея ни малого попечения».
Сильным мира сего Шумахер демонстрировал библиотеку, в которой книги были расставлены не по разделам наук, а по цвету корешков, подобраны по размерам. Он требовал от подчиненных, чтобы раз установленный порядок не нарушался, «дабы красота, которая в публичной библиотеке требуется, не утратилась».
Приезд Ломоносова в начале лета 1741 года оказался Шумахеру кстати. Для последнего не были секретом разговоры в казармах гвардейских полков, где все чаще произносилось имя Елизаветы Петровны. Он был вхож в самые высокопоставленные дома Петербурга, умел втереться в доверие к иностранным дипломатам. В этих кругах недовольство существующим положением тоже не скрывалось. Круг приверженцев Анны Леопольдовны был чрезвычайно узок. Еще меньше сторонников было у Остермана. Случись что — у Шумахера был в запасе молодой талантливый ученый «российского происхождения». А пока можно использовать и поэтическое дарование молодого ученого.
Видимо, не без указания Шумахера Ломоносов создает «Оду, которую в торжественный праздник высокого рождения всепресветлейшего державнейшего великого государя Иоанна Третия, императора и самодержца Всероссийского, 1741 года августа 12 дня веселящаяся Россия произносит». Заказной характер оды виден уже в самом ее названии. Еще отчетливее это можно проследить в содержании оды, где главный образ — образ «веселящейся России». Интересно, что в произведении Ломоносов поэтически рассказывает о необычайно теплой для Петербурга погоде конца лета — начала осени 1741 года:
Нагреты нежным воды югом,
Струи полденных теплы рек,
Ликуйте светло друг пред другом:
Златой начался снова век.
Всегдашним льдом покрыты волны,
Скачите нынь, веселья полны,
В брегах чините весел шум.
Повсюду вейте, ветры, радость,
В Неве пролейся меда сладость:
Иоаннов нéктар пьет мой ум.
«Ода на день рождения Ивана Антоновича» была опубликована в «Примечаниях к „Санкт-Петербургским ведомостям”» 18 августа 1741 года, где автор скрылся под одной буквой Л. Через пять дней после этого произошло событие, которое вдохновило Ломоносова на создание другой оды. Это событие — решительная победа русских войск при Вильманстранде (Финляндия) над шведами. Вильманстрандская победа решила участь войны, объявленной Швецией России 28 июля 1741 года. Ода «Первые трофеи его величества Иоанна III, императора и самодержца Всероссийского, чрез преславную над шведами победу августа 23 дня 1741 года...» была опубликована с полным указанием фамилии и имени автора не только в «Примечаниях к „Ведомостям”», но и отдельным изданием.
Ломоносовские оды способствовали благожелательному отношению «правительницы» к Академии наук. 10 октября 1741 года Анна Леопольдовна посетила Академию и передала для хранения в Кунсткамеру дар шаха Персии Надира — «дорогой жемчугами и алмазами украшенный пояс супруги великого могола». Анну Леопольдовну привлекала, естественно, «казовая» сторона деятельности Академии. Водя «высокую посетительницу» по всем помещениям и этажам Кунсткамеры, Шумахер мог похвастать собранием, которому завидовал весь мир. К примеру, натур-камера, занимавшая два больших зала и несколько помещений поменьше. Здесь размещалось великое множество препаратов лягушек, змей, черепах, ящериц, рыб, птиц, животных, а также специально подобранные однородные анатомические коллекции, в которые входили: «мышцы», «мозги», «органы чувств», «желудочек, кишечник и принадлежащие к нему части», «почки и мочевой пузырь» и т. д. В натур-камеру входил также минералогический кабинет, размещавшийся в трех покоях первого этажа. Ко времени посещения Анны Леопольдовны здесь завершал свою первую самостоятельную работу после возвращения из-за границы Ломоносов.
Казалось, первое официальное поручение Шумахера молодому русскому ученому было скучным, малоэффектным. Еще в 1727 году выдающийся натуралист Иоганн Георг Гмелин начал изучение и описание на латинском и немецком языках богатейшей минералогической коллекции Кунсткамеры. К 1741 году значительная часть коллекции была им обработана.
Завершать работу Гмелина пришлось Ломоносову. Он сделал описание «смол», «янтарей», «материй, обращенных в камни», «камней простых и больших», «мраморов», «горных хрусталей» и «камней дорогих». Конечно, при составлении каталога приходилось описывать и «диковинные раритеты» вроде «камня, найденного в правой почке короля польского Иоганна III по его смерти»; «камней из брюха поросенка»; «камня, подобного спеленутому младенцу» и т. д. Но и в этот труд Ломоносов привнес элементы подлинного научного творчества. Так, при переводе каталога Гмелина на русский язык в части, посвященной описанию отечественных минералов (а их было в коллекции более 100), Ломоносов сделал существенные дополнения и уточнения. В каталоге, к примеру, было описано «каменное масло сибирское». Ломоносов уточняет: «...в великом множестве при реке Енисее находится». К описанию «земли купоросной» добавляется: «...из дымящейся горы при Аташове в Сибири».
Еще более ценным является в этой работе Ломоносова уточнение отечественной номенклатуры геолого-минералогических названий, терминов, определений. Маловразумительное название одной из рубрик каталога — «О аврипигменте и рудах антимониевых, также и о самой антимонии» — под пером русского ученого становится вполне понятным: «Мышьяк и сурьма с ее рудами». В другом случае неуклюжая «золотая руда, через перемывание полученная», заменяется коротким термином — «золотой шлих». Позже работа над минералогическим каталогом пригодилась Ломоносову при написании фундаментальных трудов: «Первые основания металлургии» и «О слоях земных».
Впрочем, «высокую посетительницу» вопросы ученые или практические занимали мало. Более привлекательными для Анны Леопольдовны были экспозиции, размещавшиеся на «галдырейке». Здесь сосредоточены были собранные из многих стран экспонаты, которые характеризовали одежду, культуру, быт, культовые предметы самых разнообразных народностей земного шара. А еще больше ее интересовали «драгоценные каменья» да «курьезитеты» типа «камня, найденного с правой почке короля польского...»
Посещение Анны Леопольдовны произвело на Шумахера большое впечатление. Он хоть чувствовал шаткость существовавшего положения, но перед любой властью предержащей благоговел. К тому же вскоре произошли события, которые совсем сбили его с толку.
13 ноября Остерман подал в отставку, которая была принята с промедлением, через несколько дней. Несколько позже стало известно, что в день своего рождения, 18 декабря, Анна Леопольдовна намерена объявить себя императрицей. Шумахер стал торопить с завершением парадного издания — роскошно иллюстрированного путеводителя «Палаты Санкт-Петербургской Императорской Академии наук, Библиотеки и Кунсткамеры с кратким показанием всех находящихся в ней художественных вещей, сочиненное для охотников, оные вещи смотреть желающих». Издание, естественно, посвящалось Анне Леопольдовне.
И вдруг все мгновенно переменилось.
25 ноября, в два часа ночи, в казармы Преображенского полка явилась дочь первого императора России Елизавета Петровна. Преображенцы с восторгом приняли цесаревну. Дальше повторилась история, случившаяся менее года назад. С необыкновенной легкостью были арестованы Анна Леопольдовна и Антон Ульрих, их приближенные и клевреты. Так наступило более чем двадцатилетнее царствование Елизаветы Петровны.
Шумахера весть ошеломила, но не обескуражила. Он сумел найти себе новых покровителей в лице Лестока и Воронцова. И хотя перемена на престоле пробуждала повсюду чувства патриотизма, иноземец Шумахер и в этой ситуации мог чувствовать себя спокойно. Новым, настроенным прорусски властям Шумахер мог заявить, что русские кадры в Академии есть. Однако он не спешит выдвигать Ломоносова. Почему? Сначала следовало к нему присмотреться. Лишь к послушным его воле, лишь к покладистым, готовым идти у него на поводу Шумахер благоволил постоянно.
Ломоносов покладистостью не отличался. Несмотря на далеко не безгрешный, с точки зрения академического начальства, образ жизни за границей, Ломоносов уже 23 августа «учинил продерзость». На рассмотрение академического собрания он подает две своих работы («Рассуждение о катаптрико-диоптрическом инструменте» и «Физико-химические размышления о соответствии серебра и ртути»), а к ним от своего имени и от имени своих товарищей — Виноградова, Рейзера и Теплова — прикладывает прошение, дабы «господа профессоры» соблаговолили дать отзыв на представленные работы.
Кончился период, когда Ломоносов присматривался к новому для него Петербургу с его бурными событиями. Ему — русскому — не по душе были все эти остерманы и минихи, анны леопольдовны и антоны ульрихи. Да и в Академии засилие иноземцев претило ему. Воцарение Елизаветы Петровны ободрило Ломоносова. Подачей своих работ он начал борьбу за русскую науку в России. Причем борьбу прямую, открытую, свойственную русской натуре Ломоносова.
С другой стороны тактика была иная — тактика оттяжек и проволочек. Для работ дерзкого русского начался длинный путь, выглядевший следующим образом.
Сначала работы Ломоносова прочел секретарь академического собрания Гольдбах, доложивший 24 августа на заседании собрания, что он и некоторые профессора с трактатами ознакомились. Было решено, что с работами должны ознакомиться все профессора Академии. За день работы прочел Крафт и передал их Винсгейму. Тот так же быстро справился с диссертациями и передал их Вейтбрехту. Сколько держал их у себя Вейтбрехт, «Летопись жизни и творчества Ломоносова» не говорит. Известно, что только 9 октября в академическом собрании Крафт начал читать первую диссертацию молодого русского ученого «Рассуждение о катаптрико-диоптрическом инструменте». На заседании, состоявшемся через два дня, чтения этой работы было закончено. На этом же заседании начато чтение второй работы. 26 и 30 октября чтения продолжалось. 6 ноября — то же самое. Наконец 13 ноября чтение завершилось.
И вдруг соискатель ученого звания учинил очередную продерзость. 7 января 1742 года Михайло Ломоносов «бьет челом на высочайшее имя... Елисавет Петровны», чтобы самодержица Всероссийская повелела Сенату пожаловать просителя чином. Это прошения Ломоносов принес Шумахеру.
Рассмотрения просьбы в Сенате Шумахер побоялся. Тут же на прошении появилась резолюция:
«Понеже сей проситель студент Михайло Ломоносов специмен (образец. — Г. Л.) своей науки еще в июле месяце прошлого 1741 года в конференцию подал, которой от всех профессоров оной конференции так опробован, что сей специмен и в печать произвесть можно; к тому же покойной профессор Амман ево Ломоносова Канцелярии рекомендовал; к тому же оной Ломоносов в переводах с немецкого и латинского языков на российский язык довольно трудился, а жалованья и места поныне ему не определено; то до дальняго указа из Пр. Сената и нарочного Академии определения, быть ему Ломоносову Адъюнктом физического класса. А жалованья определяется ему с 1742 году Генваря с 1 числа по 360 рублев на год, счисляя в то число квартиру, дрова и свечи, о чем заготовить определение, а к комиссару указ. Генваря 7 дня 1742 году. Шумахер».
Это была серьезная победа Ломоносова. Хотя в петровской «Табели о рангах» звание адъюнкта не учитывалось, в самой Академии первая ученая степень давала Ломоносову определенные права. Кроме того, резко улучшалось его материальное положение, что позволяло с еще большим усердием «служить наукам российским». Расположение Шумахера, однако, с этого времени было потеряно Ломоносовым навсегда.
* * *
В первые месяцы после возвращения в Петербург помимо работы над минералогическим каталогом были у Ломоносова и другие обязанности. Под руководством профессора И. Аммана он совершенствовал знания в области «натуральной истории», активно сотрудничал в качестве переводчика в академических «Примечаниях на „Ведомости”», наконец, занимался самостоятельными исследованиями. В тот период кроме уже упоминавшихся диссертаций Ломоносов завершил еще одну серьезную научную работу — исследование «Элементы математической химии». Это была одна из первых попыток применения математики в области химии.
Продолжает в это время Ломоносов пополнять свои знания путем самообразования. Улучшившееся материальное положение позволяет ему интенсивно покупать книги. Именно после возвращения в Петербург начинает складываться личная библиотека Ломоносова, выросшая к концу жизни в замечательное книжное собрание, где широко представлены были естественные науки, история, география, философия, художественная литература. Помимо русских в библиотеке Ломоносова было множество книг на латинском, греческом, английском, французском, немецком, итальянском, испанском, польском, древнееврейском языках. Всеми этими языками Ломоносов владел свободно.
Свободные часы молодой ученый проводил в прогулках по городу. Он любил уединение, но не чурался людей. Живой, энергичный, Ломоносов умел быстро вступать в контакт с людьми, находить с ними общий язык. Нередко бывали встречи и с земляками-архангелогородцами. От них узнал о гибели отца (он утонул в море).
Интересовал Ломоносова и Петербург — его здания, сады, проспекты, Нева. Чтобы основательнее изучить город, 20 января 1742 года он приобрел в счет жалования в академической лавке план Петербурга и Москвы. Сравнение планов еще раз убедило его, сколь разительно отличались друг от друга столица древняя и «стольный град Петра».
Что же представлял собой Петербург в начале 40-х годов XVIII века?
Изменения в облике города, происшедшие за годы отсутствия Ломоносова, коснулись города в целом и отдельных его частей. Перемены были связаны с именем русского архитектора, ученика Д. Трезини Петра Михайловича Еропкина, возглавлявшего созданную в 1737 году Комиссию строения С.-Петербурга. Поводом для создания этой Комиссии послужили грандиозные пожары 1736 — 1737 годов, начисто уничтожившие районы деревянной застройки города. Погоревшие части нужно было отстраивать заново. Но прежде чем строить, необходимо было уяснить, как же застроен город, что в нем следовало сохранить, а что подвергнуть реконструкции. Для этой цели инженер-майор Ф. Зихгейм произвел геодезическую съемку города. На ее основании был составлен фиксационный план Петербурга. При помощи плана под руководством П. М. Еропкина были разработаны предложения по дальнейшей застройке города.
Прежде всего столица была разделена на пять частей. Центральная часть с Васильевского острова перемещалась на территорию, ограниченную Невой и Фонтанкой. Второй частью стал Васильевский остров. Третью часть составляли Петербургская и Выборгская стороны. Четвертой частью стали Охта и территория между Фонтанкой, Невой и Невским проспектом. Последняя, пятая, часть располагалась за Фонтанкой, в сторону Екатерингофа, к западу от Невского проспекта.
В первую очередь застраивалась центральная, Адмиралтейская часть. Возводить деревянные дома здесь было запрещено.
Ко времени возвращения Ломоносова четко обозначились в центральной части знаменитые три луча — магистрали, ориентированные на Адмиралтейскую иглу: Невский проспект, Вознесенский проспект (ныне пр. Майорова) и Гороховая улица (ныне ул. Дзержинского). К этому времени уже получила направление Морская улица (ныне ул. Герцена). Наметилось и местоположение будущей Исаакиевской площади. Слободы «морских служителей», размещавшиеся ранее в Адмиралтейской части, Еропкин перенес в район, ограниченный Вознесенским проспектом, Фонтанкой и Мойкой. Получили окончательное планировочное оформление и другие части города.
Не претерпела планировочных изменений лишь одна часть — Васильевский остров. На нем сохранялся замысел первого архитектора Петербурга Д. Трезини: перпендикулярное расположение к рукавам Невы улиц-линий, пересекающая весь остров с запада на восток центральная магистраль — Большая перспектива. Целостное композиционное оформление получила к тому времени Стрелка.
Бывая по делам службы на Стрелке изо дня в день, Ломоносов хорошо изучил ее.
Доминирующее положение в ансамбле Стрелки занимало здание Двенадцати коллегий, построенное в 1722 — 1732 годах Д. Трезини. Грандиозное сооружение (его длина почти 400 метров) отсекало Стрелку от остальной части острова. За время отсутствия Ломоносова вдоль западного фасада здания появилась галерея. Перед зданием коллегий образовалась обширная площадь. По краям ее ограничивали постройки, оставляя открытой лишь самую восточную оконечность острова — ту, где Нева разделяется на два рукава.
На берегу Малой Невы высилось монументальнее здание Гостиного двора, рядом с ним — Таможня, за ней шли каменные двухэтажные частные дома Протасова, Лопухина, Голицына, Демидова, Строганова. Правительственные учреждения — Сенат, Синод и 10 коллегий (министерств), расположенный рядом торговый порт, музей и Академия наук, сосредоточенные в одном месте, привлекали сюда множество народу, жизнь бурлила здесь с утра до позднего вечера.
Однако чаще всего свободные часы Ломоносов проводил не на Стрелке, а уходил в глубь острова, в еще не застроенную западную его часть. Об одной из этих прогулок сохранилось свидетельство современника Ломоносова Якоба Штелина — профессора элоквенции2 и поэзии Петербургской Академии наук:
«Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинехонек гулять к морю по Большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом, по прорубленному проспекту, выскочили из кустов вдруг три матроса и напали на него. Ни души не было видно кругом. Он с величайшей храбростью оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он, весь в крови, изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уже не трудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозился, что тотчас убьет его, если он не откроет ему, как зовут этих двух разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. «А, каналья, — сказал Ломоносов, — так я же тебя ограблю». И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстиный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечи узел, пошел домой со своими трофеями, как с завоеванной добычей».
Это правдоподобный рассказ Штелина.
Ломоносов — гигант ростом — имел необыкновенную физическую силу. Как отмечали современники, под стать Ломоносову по природным данным был в Петербургской Академии лишь один человек — географ и путешественник, историк и этнограф Герард Фридрих Миллер. В приведенном эпизоде проявились характернейшие черты Ломоносова — его отвага, дерзость, умение постоять за себя.
Добавить комментарий