Вы здесь

Отечества умножить славу

 

В конце ноября 1748 года академические недруги Ломоносова были буквально ошеломлены знаком «монаршего благоволения» к русскому ученому: к Бонову дому проследовали две подводы, с них в квартиру Ломоносова были перенесены под бдительным присмотром сопровождавших возы гвардейцев «две тысячи рублев». Этой суммой императрица наградила Ломоносова за новое поэтическое произведение — «Оду на день восшествия на престол ея величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1748 года». Произведение, как тогда говорили, — «на случай», своими поэтическими достоинствами, гражданским патриотизмом произвело глубокое впечатление на императрицу, чрезвычайно понравилось ее приближенным. В нем, выражая надежду на спокойствие на границах Российского государства, поэт-ученый писал:

 

Да движутся светила стройно

В предписанных себе кругах,

И реки да текут спокойно

В Тебе послушных берегах;

Вражда и злость да истребится,

И огнь и меч да удалится

От стран Твоих и всякий вред;

Весна да рассмеется нежно,

И земледелец безмятежно

Сторичный плод да соберет.

 

Столь весомый знак внимания (бумажных денег тогда не было, золотые и серебряные русские монеты имели в основном хождение на внешних рынках, а во внутренней торговле обходились увесистыми медяками) показал «недругам наук российских» — Ломоносову оказывает покровительство сама императрица. Кое-кто из них, правда, надеялся, что случай с одой — только случай. Императрица, дескать, не так-то доступна, обращаться к ней за помощью просто — невозможно. Однако недруги русского ученого просчитались. Среди придворных нашлись люди, которые сочувственно относились к Ломоносову, оказывали ему поддержку и помощь. Это было прежде всего семейство Шуваловых.

 

*       *       *

 

В русской истории братья Шуваловы — Александр, Петр и их племянник Иван — оставили заметный, хотя и неравноценный след. Захудалый дворянский род Шуваловых из Костромы своим возвышением обязан был Елизавете. Средний и старший Шуваловы — Петр и Александр — принимали деятельное участие в перевороте 25 ноября 1741 года и благодаря этому обстоятельству быстро утвердились при дворе.

Со старшим братом — Александром Ивановичем Шуваловым — Ломоносов никогда не был близок. Ученый неоднократно встречался с ним, много раз разговаривал с делавшим быструю карьеру Александром Ивановичем, но общих интересов между блестящим генерал-аншефом, кавалером высшего русского ордена св. Андрея и профессором Петербургской Академии не находилось. Бывший вольнолюбивый помор знал, что под началом старшего Шувалова находилась Тайная канцелярия, где при допросах ломали кости подследственным, где нередко вовсе пропадали люди, чем-либо не угодившие властям.

Более близок был Ломоносову Петр Иванович Шувалов, начавший восхождение, как и старший брат, с камер-юнкеров цесаревны. Умный и властолюбивый, Петр Иванович также добился графского звания, а кроме того был конференц-министром, генерал-фельдмаршалом, генерал-фельдцехмейстером (то есть управлял артиллерийской и оружейной канцеляриями), директором комиссии по переделке медной монеты и т. д. Благодаря своему положению он оказывал огромное влияние на многие сферы деятельности государства.

 

 

Разумеется, Ломоносову не по душе было корыстолюбие Петра Ивановича Шувалова. Младший Шувалов, к примеру, выхлопотал себе исключительную монополию на торговлю салом в Коле и Архангельске. Ему принадлежала также монополия на добычу тюленьего сала, на промысел трески на Севере, а кроме того на все прибыльные рыбные промыслы на Каспийском и Белом морях. Надо ли говорить, какие огромные доходы приносили Петру Шувалову подобные монопольные права? По подсчетам специалистов, только откупа по Архангелогородской губернии приносили ему 400 тысяч рублей ежегодного дохода.

Зато не могло не импонировать русскому ученому другое качество Петра Ивановича Шувалова. Он знал, что благодаря Петру Шувалову были отменены внутренние пошлины, тормозившие развитие внутренней торговли, а следовательно, и промышленности. Эта мера способствовала образованию всероссийского рынка, что, в свою очередь, помогало развитию сельского хозяйства и промышленности на отсталых окраинах Российской империи.

Изобретения Петра Шувалова — так называемые шуваловские единороги, а также секретные гаубицы и мортиры наводили ужас на внешних врагов России. В Европе была известна грозная русская артиллерия, уже тогда ставшая лучшей в мире. Заботился Петр Иванович Шувалов и о реорганизации подготовки специалистов для артиллерии и инженерных частей. По его проекту артиллерийская и инженерная школы были объединены, а затем преобразованы в Артиллерийский и Инженерный шляхетный кадетский корпус, открывшийся в 1762 году, вскоре после завершения Семилетней войны.

Кипучая энергия графа Петра Шувалова вовлекала в орбиту его деятельности множество людей. Граф хорошо знал Ломоносова, не раз оказывал ему покровительство. Когда русский ученый переехал в собственный дом на Мойке, он оказался соседом Шувалова, дворец которого стоял на противоположном берегу реки. Талантливые изобретатели-конструкторы неоднократно бывали друг у друга, находя множество тем, интересовавших обоих.

Особые отношения сложились у Ломоносова с племянником братьев Шуваловых — Иваном.

Возвышением своим Иван Иванович Шувалов был обязан протекции родственников. Произошло это следующим образом.

Осенью 1749 года набожная Елизавета Петровна решила отметить свои именины (5 сентября) в подмосковном Воскресенском монастыре. Здесь-то и попался ей «случайно» на глаза 22-летний красавец камер-паж Екатерины II Иван Шувалов. Расчет братьев Шуваловых был точен — обаятельный юноша пленил сердце 40-летней императрицы. Мгновенно последовал указ о пожаловании камер-пажа Ивана Ивановича Шувалова «в камер-юнкеры ея императорского величества».

Сердце Елизаветы Петровны юный Шувалов покорил не только своей внешностью. Он был начитан, умел вести живо и непринужденно беседу, был поклонником изящных искусств, грешил поэтическими опытами. Все эти качества нашли отклик у императрицы — любительницы искусств, женщины эмоциональной, не чуравшейся поэзии.

Перед знаниями, поэтическим даром Ломоносова Иван Иванович Шувалов благоговел. Став приближенным императрицы, он часто говорил с ней о русском ученом, что последний позже засвидетельствовал поэтически в стихотворном послании Шувалову «О пользе стекла».

 

А ты, о Меценат, предстательством пред нею

Какой наукам путь стараешься открыть,

Пред светом в том могу свидетель верный быть.

Тебе похвальны все приятны и любезны,

Что тщатся постигать учения полезны.

Мои посильные и малые труды

Коль часто перед ней воспоминаешь ты!

 

...Новый фаворит прибыл в Петербург из Москвы вместе с императрицей 20 декабря 1749 года в третьем часу пополудни. По-видимому, он не стал надолго откладывать личное знакомство с Ломоносовым. Знакомство перешло в симпатию, симпатия — в дружбу. Однако отношения Шувалова и Ломоносова отношениями мецената-патрона и опекаемого так и не стали. Этому воспрепятствовали два обстоятельства. Во-первых, мягкий, даже инфантильный характер Шувалова, о котором известно, что принимать решения, требующие волевых усилий, он был не в состоянии. Во-вторых, гордый и независимый нрав Ломоносова, решительно пресекавшего любые попытки унизить его.

Характерным в этом отношении был такой эпизод.

К началу 60-х годов отношения Ломоносова и Тредиаковского испортились окончательно. В январе 1761 года Шувалов при многочисленном стечении народа в своем дворце решил устроить «примирение» между враждующими поэтами. Он рассчитывал, что оба не выдержат и вступят в перепалку на потеху присутствующим. Однако фарса не получилось. Ломоносов при виде Тредиаковского сразу понял, к чему клонится эта якобы нечаянная встреча, и незамедлительно молча удалился. В тот же день Шувалов получил от него письмо, исполненное чувства собственного достоинства. «Не токмо у стола знатных господ, — подчеркивал в нем Ломоносов, ставя своего «патрона» на место, — или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».

К чести Шувалова надо сказать, что этот эпизод был скорее исключением, нежели правилом.

 

*       *       *

 

Иван Иванович Шувалов познакомился с Ломоносовым в сложный, напряженный, насыщенный многообразными делами период жизни русского ученого. Хлопоты по оснащению оборудованием химической лаборатории в то время еще не завершились, но различные работы в ней шли полным ходом. Частичное представление об этих работах дает рапорт, предъявленный Ломоносовым в середине января 1750 года в академическую канцелярию. В нем, отчитываясь за последнюю треть минувшего года и намечая планы работ на первую треть наступившего года, он писал: «Минувшего 1749 года в сентябрьской трети, сколько приуготовление к публичному собранию допустило, трудился я в деле крашеных разных стекол как для исследования теорий о цветах, так и для разных употреблений оных в финифтяном деле, в чем имею нарочитый успех. Между тем старался я приводить берлинскую лазурь в лучшее состояние и как бы оную делать в немалом количестве, и нашел, что оную делать можно весьма дешево, так что в предлагаемые при сем материалов исходит 75 копеек на фунт. В генварскую треть сего 1750 года буду упражняться в творении разных стекол как для теории цветов, так и для практики».

В рапорте говорится далеко не обо всем, чем занят был Ломоносов в это время. К этим занятиям относятся: интенсивное поэтическое творчество (за 1749 — 1750 годы им было создано около 20 произведений, в том числе одна из первых русских трагедий «Тамира и Селим»), занятия с учениками (первыми студентами Ломоносова в области химии были М. Сафронов, И. Федоровский и В. Клементьев), подготовительная работа по созданию «Российской грамматики», исторические изыскания и пр.

Когда Ломоносов узнал от Шувалова об отъезде того с двором в Царское Село, он написал о себе в поэтическом послании к новому фавориту:

 

Ты будучи в местах, где нежность обитает,

Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды,

Воспомяни, что мой покоя дух не знает,

Воспомяни мое раченье и труды.

Меж стен и при огне лишь только обращаюсь;

Отрада вся, когда о лете я пишу;

О лете я пишу, а им не наслаждаюсь

И радости в одном мечтании ищу.

 

Ломоносовское послание до Шувалова дошло. Прочитав его, царедворец решил дать возможность ученому «насладиться летом». Так Ломоносов получил приглашение на отдых в Царском Селе.

 

*       *       *

 

Впервые место, ставшее впоследствии загородной парадной резиденцией русской царской фамилии, появилось на одной из шведских карт — так называемой «карте Блазинга» — в 1670 — 1671 годах. Место это имело название Saris hoff, Saaris moisio. В дословном переводе — Остров-мыза. С возвращением России побережья Балтики название мызы, расположенной в 25 верстах от Петербурга (26,5 километра), постепенно русифицируется. Так появляется Сарская мыза. В 1708 году Сарскую мызу в числе других пяти мыз (Пурколовской, т. е. Пулковской, Антельской, Кононовской, Мозинской) Петр I подарил своей жене — будущей императрице Екатерине I.

По велению новой владелицы мыза была приведена в порядок, а затем здесь начались работы по расширению и перепланировке. С 1717 года на Сарской мызе (или, как все чаще ее стали называть, в Сарском или Царском Селе) началось строительство каменных палат. К 1723 году здесь появились жилые избы для кучеров и конюхов, каретные сараи, конюшенный двор, «чухонские» риги, гумно, овин, скотный и птичий дворы, другие служебные и подсобные помещения.

Одновременно с возведением каменных палат велось и строительство регулярного парка. К сожалению, до наших дней сохранилось мало свидетельств о первоначальном его облике. Известно лишь, что планировка старого шведского сада претерпела существенные изменения, поскольку изменилась ось композиции после возведения деревянных палат.

После смерти Екатерины I в Царском Селе наступило строительное затишье. Едва теплилась здесь жизнь на строительстве каменной Знаменской церкви. Незначительные дополнительные штрихи были внесены в период затишья и в облик садово-паркового комплекса. В это время в саду была сооружена увеселительная гора для катания на «лубках» и «лодках» — родоначальница возведенной впоследствии Катальной горы.

Иная жизнь началась здесь в начале 40-х годов XVIII века — в елизаветинскую пору. Елизавета любила Царское Село, обожала его Зверинец. Поэтому неудивительно, что с восшествием ее на престол здесь начинаются грандиозные, захватившие всё её царствование преобразования.

Начало изменений в Царском Селе датируется концом 1742 — началом 1743 года. Прежде всего эти изменения коснулись каменных палат Екатерины I, двух смежных флигелей, примыкавших к центральному корпусу. Это явствует из указа Елизаветы Петровны от 30 мая 1743 года о постройке по бокам каменных палат «галерей на колоннах, а по концам у них флигелей каменных, по сочиненному архитектором господином Земцовым плану».

Строительные работы уже начались, когда ученик Михаила Земцова Андрей Квасов представил более удачный вариант проекта планировки дворца. Новый вариант императрица одобрила, и последовал новый указ от 18 июля 1743 года, отменявший прежнее распоряжение.

Деревянная модель Большого дворца, выполненная в 1743 — 1744 годах столярами и резчиками, подчиненными Квасову, сохранившаяся до наших дней, экспонируется в Большом Екатерининском дворце в Пушкине.

 

 

Закладка флигелей по новому проекту состоялась 5 июля 1744 года. Строительство продвигалось довольно быстро. К осени 1744 года оба флигеля были вчерне завершены. В конце года между центральным корпусом и флигелями были сооружены деревянные колонны. Через год (1746) был готов и центральный корпус. Еще до завершения строительства квасовского центрального корпуса были построены его служебные флигели — циркумференции, изогнутые в плане по изящным дугам. Циркумференции, Большой дворец слились в единую композицию, где доминировала симметрия объемов.

Хотя новый дворцовый ансамбль был гораздо импозантнее «екатерининских палат», но и он имел еще усадебный облик. Давая оценку квасовскому проекту, крупнейший русский архитектор и искусствовед А. Н. Бенуа писал: «Надо признать, что если квасовский проект и уступает в роскоши и блеске тому сооружению Растрелли, которым мы ныне любуемся, то в смысле изящества, равновесия масс и ритма линий он заслуживает предпочтение... Живописный эффект этой длинной светлой массы, испещренной окнами и орнаментами, достигает при известных освещениях прямо фантастической прелести».

Поразил Большой дворец и Ломоносова, приехавшего сюда, когда отделка внутренних помещений приближалась к завершению. Впрочем, не только Большой дворец поразил и восхитил Ломоносова, но и все Царское Село, вся панорама свершившихся и свершающихся здесь преобразований. Свои чувства он выразил в «Оде, в которой ея величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость...»

Ломоносову в августе 1750 года во всех отношениях повезло: он увидел дворец почти в том виде, каким его задумал Квасов. Последние штрихи на дворец были нанесены в следующем, 1751 году, когда его фасады были полностью отделаны и украшены позолоченными статуями и орнаментами. Казалось, можно было кончать и отметить завершение работ пышным празднеством. Тут вдруг выяснилось, что дворец маловместителен, многолюдные празднества проводить в нем невозможно. Так появилась мысль о новой коренной переделке дворца. В новом дворце начались преобразования, совершенно изменившие его облик. Эти преобразования связаны были с одним из самых выдающихся зодчих того времени Бартоломео Растрелли. О том, каким сделал Растрелли не только Большой дворец, но и другие сооружения в Царском Селе, лучше всего сказал сам Растрелли.

В документе, озаглавленном «Общее описание всех зданий, дворцов и садов, которые я, граф де Растрелли, обер-архитектор двора, построил в течение всего времени, когда я имел честь состоять на службе их величеств всероссийских, начиная с года 1716 до сего 1764 года», говорилось: «...В Сарском Селе... я построил большой дворец в камне в 3 этажа... В этом обширном сооружении имеются, помимо парадных апартаментов, большая галерея с несколькими большими приемными, с большой парадной лестницей, украшенной колоннадами и статуями, с богатыми лепными и живописными украшениями, равно как и во всех апартаментах бельэтажа, где расположена большая галерея, также украшенная архитектурой и скульптурой... Кроме того, там имеется большая комната, отделанная великолепной работой в янтаре, выполненной в городе Берлине и подаренной королем Пруссии императору Петру Великому... Зал, находящийся в центре этого здания, декорирован обоями, изготовленными в Китае, и скульптурными обрамлениями... Рядом с этим залом имеется также большой кабинет, обои которого сделаны равным образом в китайском духе с лепными обрамлениями и консолями, на которых установлены фарфоровые вазы из Саксонии исключительной красоты... Кроме того, там имеется большая церковь, украшенная богатыми лепными декорациями и живописью с великолепным алтарем и с плафоном, выполненным весьма известным итальянским художником. Фасад этого большого дворца украшен великолепнейшей архитектурой, все капители, колонны, пилястры, наличники, статуи, вазы и вообще все до балюстрад позолочено...»

Называет также Растрелли в числе своих построек и каменный Эрмитаж в два этажа, состоящий из четырех павильонов с залом посредине, увенчанным куполом. В реестре зодчего упоминается также большое каменное здание в два этажа с четырьмя павильонами, с восьмиугольным залом посредине, в котором помещены картины, посвященные охоте.

 

 

Трудно сказать, бывал ли Ломоносов в Царском Селе до августа 1750 года. Но зато уверенно можно утверждать, что в последующий период он бывал здесь неоднократно, был свидетелем всех этапов его преобразования. Это нашло отражение и в его поэтическом творчестве.

Одним из крупнейших этапов в истории Царского Села было завершение в 1756 году строительства растреллиевского Большого дворца. Новое сооружение — один из венцов зрелого русского барокко.

Ломоносов это событие отметил стихотворной «Надписью на новое строение Сарского Села».

Другое поэтическое произведение, посвященное Царскому Селу, создано Ломоносовым значительно позднее. Его написание совпадает по времени с приведенным выше рассказом Растрелли и служит прекрасным дополнением к словам архитектора. Небезынтересно отметить, что и реестр зодчего и стихотворение Ломоносова созданы в трудный для них период. Растрелли в это время был вынужден подать в отставку; Ломоносов находился в напряженнейших отношениях с академической канцелярией и собирался далее подать записку Екатерине II «О поведении академической канцелярии». Видимо, именно этим объясняется его приезд в Царское Село в августе 1764 года. Стихотворение, названное поэтом «На Сарское Село», имеет точную датировку: «августа 24 дня 1764 года». Каким же увидел Ломоносов место, с которым у него было связано столько воспоминаний?

 

Луга, кустарники, приятны высоты

Пример и образец Эдемской красоты,

Достойно похвалить я ныне вас желаю,

Но выше по чему почтить, еще не знаю.

Не тем ли, что везде приятности в садах

И нежны зефиры роскошствуют в цветах?

Или что ради вас художеств славных сила

Возможность всю свою и хитрость истощила?

Или что мещет с вас златая блеск гора,

Откуда видим град Великого Петра?

Гора, или то дом, богам земным пристойной,

К отдохновению величества спокойной?..

 

Если к словам зодчего и поэта добавить гравюры М. И. Махаева, то, думается, представление о Царском Селе ломоносовской поры будет полным.

 

*       *       *

 

Но вернемся в август 1750 года — к поездке, имевшей для Ломоносова чрезвычайно важное значение. Как мы помним, эта поездка нашла отражение в цитированной выше «Оде, в которой ея величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Сарском Селе августа 27 дня 1750 года». До сих пор ученые спорят, в чем же состояла эта «милость». Комментаторы 8-го тома 10-томного академического Полного собрания сочинений Ломоносова, высказали по этому поводу следующее предположение: «Не было ли ему обещано в этот день награждение чином коллежского советника, которое было официально объявлено только 4 марта 1751 года?»

Награждение переводило чиновника Ломоносова из недворянского 9-го класса петровской «Табели о рангах» сразу в 6-й класс. Следует напомнить, что уже 8-й класс давал возможность получить потомственное дворянство с правом занесения в третью часть «Гербовника». Полученный Ломоносовым чин обеспечивал ему право занесения его дворянского герба во вторую часть «Гербовника» — в часть дворян, «облеченных монаршею милостью». Помимо всего прочего, Ломоносову награждение принесло и солидную прибавку к жалованью, которое теперь составляло 1200 рублей в год. Но главное, что приносило ученому высокое звание, — это наконец-то законом данная привилегия за те или иные проступки не подвергаться угрозе телесного наказания. От этой угрозы прочие профессора Академии избавлены не были.

Основным предметом разговора русского ученого и самодержицы всероссийской была химия — наука, которую Ломоносов считал главным делом своей жизни. Недаром в оде «На милость» химии посвящены особо прочувствованные, возвышенные строки:

 

В земное недро ты, Химия,

Проникни взора остротой,

И что содержит в нем Россия,

Драги сокровища открой;

Отечества умножить славу

И вяще укрепить державу

Спеши за хитрым естеством,

Подобным облекаясь цветом,

И что прекрасно токмо летом,

Ты сделай вечно мастерством.

 

Милость, оказанная императрицей ученому, была, по тогдашним понятиям, большой. Однако весь текст оды убеждает, что Ломоносов в беседе с Елизаветой Петровной был вовсе не подобострастен, держался с достоинством, направлял разговор на предметы государственные. Он доказывал пользу наук для процветания народа, для умножения славы отечества.

Оды Ломоносова только номинально, по названию, были адресованы императрице. Как давно уже доказано советской историко-литературной наукой, одопись Ломоносова — это программное творчество, в котором он выдвигал проблемы государственные, пел славу науке и ратовал за просвещение.

Идеями гражданственности, истинного патриотизма пронизано и научное творчество Ломоносова. Характерный образчик подобного подхода к науке — поиски секретов приготовления мозаики. Предыстория ломоносовских опытов такова. В 1745 году граф Воронцов показывал при дворе две мозаичные картины, подаренные ему папой римским: погрудное изображение плачущего апостола Петра работы Родольфи и «образ богоматери» Франческо Солимены. Видел эти роскошные произведения искусства в доме графа Воронцова и Ломоносов. На сетования присутствовавших при разговоре придворных, что у нас в России ничего подобного быть не может, ученый ответил, что и на Руси, искусство мусии (мозаики) когда-то процветало и лишь из-за лихих годин было утрачено. Ломоносов засвидетельствовал тогда, что сам любовался мозаичными произведениями древнерусских мастеров в Киеве, Москве и Новгороде.

Ломоносов был убежден, что секреты итальянских мозаичистов открыть можно. И увлекся идеей возродить мозаичное искусство в России. Начались длительные, кропотливые поиски, о которых дает представление дошедший до наших дней лабораторный журнал.

В нем тщательно зафиксированы веса компонентов, температуры, способы плавок, полученные результаты.

Любой ученый знает, что и отрицательный результат эксперимента, исследований не менее ценен, чем положительный. Извечный метод науки — метод проб и ошибок. Пользуясь этим методом, важно сохранять хладнокровие, важно спокойно анализировать причины неудач, искать пути их устранения. Этим путем шел и Ломоносов-исследователь. Два года затворничества, бесконечные, все усложняющиеся опыты и наконец — победа. Четыре тысячи опытов привели его к намеченной цели. В итоге он научился приготовлять смальты любых цветов, разнообразнейших оттенков.

Сравнивая ломоносовские и итальянские смальты, способы изготовления которых хранились в величайшем секрете, убеждаешься — наша, отечественная палитра богаче зарубежной.

Но раскрытие секрета изготовления смальт для Ломоносова полдела. Он разрабатывает методику отливок и шлифовки палочек из смальты, колдует над рецептурами мастики, с помощью которой палочки и брусочки смальты намертво схватывались друг с другом.

И вот все этапы позади. Надо из образцов смальты создавать художественные произведения. Однако своих мозаичистов в России не было, итальянские же мастера, как уже упоминалось, творили в глубокой тайне. Выхода не было, и ученый превращается в художника, самостоятельно постигающего законы мозаичного искусства. О глубоком проникновении Ломоносова в мозаичное искусство говорит первая созданная им работа — мозаичный образ богоматери по картине итальянского живописца Солимены.

Однако и этот выдающийся успех не принес полного удовлетворения Ломоносову. Он справедливо считал, что в условиях скромной лаборатории мозаичное искусство не возродить. Он мечтал о промышленных масштабах, о создании русской школы мозаичного мастерства. Как всегда, одними мечтами Ломоносов не мог ограничиться, взваливая на себя новые хлопоты.

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.